В самом деле, какой скучный день! Прохожих мало, белыекаменные дома в пыли. Ветер несет по мостовой эту белесую пыль и шуршит набульварах тощими и почерневшими акациями… Вот присутственные места на площади,вот главная улица. Тут больше прохожих и проезжих; возле магазинов экипажи… Мнеже все кажется, что в городе — праздник, потому что Зина вчера повенчалась исегодня делает с мужем визиты… Шибко прокатил на паре серых, бойких и злыхлошадей полицеймейстер. Пристяжная круто отвернула от коренника голову,полицеймейстер весело оглядывается, по-офицерски заложив руки в карманы. Это онк Соймоновым, должно быть… И я бессознательно прибавляю шагу; сердце забилосьсильнее, и тянет еще раз взглянуть на их дом…

Но зачем?

И, преодолев себя, я сворачиваю на тихую Старо-Замковуюулицу, где уже второй год обедаю в польской «кондитерской».

Я быстро подошел к дверям — и внезапно струсил. А если тутЕлена? Ведь часто случалось, что мы обедали вместе. Может случиться и сегодня…

В нерешимости я прошел мимо окон, заглянул в столовую. Встоловой пусто, значит, можно идти смело…

Но невеселые мысли и тут преследовали меня.

Знаете вы этих забитых трудом и бедностью старушек, которыевстречаются иногда на улицах, в кухмистерских и присутственных местах в днивыдачи пенсий? Почему-то все они маленького роста, ходят в стареньких бурнусахи убогих шляпках, смотрят на все робкими, недоумевающими глазами и возбуждаютмучительную жалость своим покорным видом… Как нарочно, и сегодня одна из нихтут.

Я старался глядеть только в тарелку, но не мог забыть освоей соседке. «Верно, — думалось мне, — она дает уроки языков илимузыки, живет одна в чистой комнатке, где горит лампадка в часы ее недолгогоотдыха, когда темнеет субботний вечер и тихо реет над городом звон ковсенощной… Чувствует ли она, как горько на старости лет, без семьи, безблизких, отдыхать только в субботний вечер? Знает ли она, как тяжело глядеть нанее, когда плетется она в своем старом бурнусе с урока в кухмистерскую иливечером в лавочку за осьмушкой чаю?»

Дома я усердно принимаюсь за уборку вещей в дорогу. Но какиеже у меня вещи?

Я открыл корзинку, в которой в беспорядке навалено белье,выдвинул из-под кровати чемодан с письмами, бумагами и нотами — и опустил руки.

Тут все мои воспоминания. Этот чемодан — мой старый товарищ.В первый раз он отправился со мной в путешествие еще тогда, когда я только что«вступал в жизнь», ехал на юг в университетский город.

Удивительно живо помню я эти дни в пути! Помню даже, каксмотрелся в зеркало на вокзале в Курске и думал, что похож на Шопена; помню,как по вагону ходили полосы света и тени — от яркого мартовского солнца иклубов дыма, плывущих мимо окон. Снежные поля блестели золотой слюдой, сияющаядаль манила к югу, к чему-то молодому и веселому… А потом — большой, шумныйгород, весна, во всем что-то нежное, легкое, южное… Северный уездный городок,где осталась моя семья, разорившаяся помещичья семья, был от меня далеко, и яне понимал тогда, что потерял последнюю связь с родиной. Разве есть у менятеперь родина? Если нет работы для родины, нет и связи с нею. А у меня нет дажеи этой связи с родиной — своего угла, своего пристанища… И я быстро постарел,выветрился нравственно и физически, стал бродягой в поисках работы для кускахлеба, а свободное время посвятил меланхолическим размышлениям о жизни исмерти, жадно мечтая о каком-то неопределенном счастье… Так сложился мойхарактер и так просто прошла моя молодость.

Собственно говоря, и вспоминать-то нечего. А все-таки привзгляде на этот истрепанный чемодан я опускаю руки, подавленный воспоминаниями.Каждый раз, как мне приходится укладывать в него мой скарб, я говорю себе: вотеще невозвратно прошло столько-то лет; еще часть моей жизни оторвана… И мнебольно говорить это себе. Вспоминаются один за другим дни, проведенные в этойкомнате, — дни, полные неопределенных, часто сладких надежд и мечтаний.Вспоминаются и далекие дни, те, что уже в тумане. О них говорят связки писем.Вот письма родных, которые где-то там, на севере, все еще ждут меня кпраздникам и грустят обо мне с нежною любовью, как о мальчике… Вот письмапервой любви, первых товарищей… И при взгляде на каждое из них у меня сжимаетсясердце.

Резкий звонок заставил меня быстро вскочить с кресла икинуться к шляпе. Елена! И я заметался по комнате, готовый даже выпрыгнуть вокошко. А между тем уже слышен ее голос:

— Дома Ветвицкий?

Я распахнул дверь, пробежал через кухню, а оттуда — по дворук калитке…

V

До позднего вечера я бродил за городом.

Кругом было поле, безжизненное, унылое. Наплывали угрюмыетучи, ветер усиливался, и сухой бурьян летел по пашням в неприветную, темнуюдаль. И на душе у меня становилось тоже все темнее и темнее.

В смутном, волнующемся сумраке городского сада я сидел подстарыми деревьями на забытой скамейке. Вот где, думалось мне, уныние теперь —на кладбище! Разве в смерти есть что-нибудь ужасное, сильное? Смерть — ничто,пустота. И только одним этим и пугает нас смерть. И на кладбище так же:сумерки, ни души кругом; могилы и могилы, заросшие травою; трава теперьвысохла, пожелтела и тихо шелестит от ветра…

«А где Елена?» — приходило мне иногда в голову.

Я вдруг вспоминаю чью-то легенду о ветре и душахповесившихся людей и в испуге поднимаюсь со скамьи. Зачем я так скверноспрятался от нее? Зачем не поговорил с ней? Но что же я мог сказать ей? Это всеравно, что мне отправиться сейчас к Зине…

Я опять сажусь и пристально гляжу в одну точку, стараясьохватить то, что творится в моей душе.

Звезды в мутном небе светят бледно и сумрачно. Ветерподнимает пыль на дорожках почти темного сада, и с деревьев сыплются листья.Точно напряженный шепот, не смолкает надо мною порывисто усиливающийся шум ишелест деревьев. А когда ветер, как дух, как живой, убегает, кружась, в дальниеаллеи, старые тополи гудят там так угрюмо, жутко…

Когда я наконец решил вернуться домой, была уже ночь.Подавленный тоской, подгоняемый ветром, я бессильно брел по улицам. Вот и нашдомишко ярко светит окнами в черном мраке под деревьями. Кругом шум ветра илистьев, а там тихо, и сухие ветки плюща сонно качаются над окном моей комнаты.В ней, за стеклами, спокойным, ровным светом горит лампа… Зачем я еду? Кто гонитменя в эту даль, где полутемный поезд, одинокая ночь и долгий замирающий стонпаровоза?

В страхе я остановился.

— Елена! — хотелось крикнуть мне.

И, точно угадав мое желание, она неслышно вышла из темнотыпод деревьями.

— Можно к тебе? — спросила она деревянным голосом.

Я растерялся, смущенно пробормотал:

— Конечно… Конечно, можно…

В темноте я долго не мог попасть ключом в замочную скважину,наконец отворил дверь и неестественно-шутливо проговорил: