— В одной северной деревне, говорю, обнаружил я множество странных обычаев. Дело было летом, деревня была вымирающая, молодые в ней не жили, одни старухи. Стариков тоже маловато видел, но может, плохо смотрел. Старухи собирались вечерами поболтать на завалинке, то есть на сложенных вне дворов бревнах, что служили им вместо скамеек. Но собирались не всей деревней, не вместе, а делились по группам. Чистые клубы по интересам! Меня поразило, что в одной из таких групп все старухи — в красных платьях. До того уж заметил не по возрасту яркие красные и алые наряды в деревне у некоторых. «Красные бабки» с утра до вечера бродили по единственной, она же центральная, деревенской улице, ничем не занимаясь, иной раз заруливая в гости на чей-нибудь двор, если звали.

Я остановился у довольно пожилой, но еще крепкой, как ядрышко лесного ореха, женщины — старухой не назовешь, сама воду таскала, дрова колола, с козами и огородом управлялась. Так вот, спросил я свою хозяйку:

— Что это, Анна Михайловна, у вас за деревенские модницы в алых сарафанах? Или празднуют что?

— Пожалуй, что и так, милок, — отвечает. — Празднуют свое последнее лето.

— Как так?

— А вот так. Которая знает, что будущей зимой умрет, надевает красное платье и уж все лето ничего не делает по огороду, только ходит да сладкое ест: малину, гоноболь пьяный. Другие ей помогают, если что срочное по хозяйству-то. А коз собравшиеся умирать раздают, да; не то — режут.

— Откуда же они знают, что зимой умрут?

— А как не знать? Своя, чай, смерть, не чужая.

Хозяйка моя Анна Михайловна поселила меня в сарайчике, а чего лучше — сам по себе, гуляй знай, небо в щели видно, звезды — если ночью. Молоко, картошку, огурчики давала, как положено, еще лук, зелень всякую со своего огорода, черемшу. А грибов в тех лесах — немерено, на одних грибах можно прожить, идешь, бывало, по лесу, о боровики спотыкаешься. Поверишь, сыроежки возами собирают на корм скотине! В дом к себе хозяйка не приглашала, из староверов, что ли… Но как-то раз сгорела у ней проводка, и дел-то немного — заменить провод под потолком, да под рукой, кроме меня, никого не оказалось. Позвала. Хитро так, сперва баню натопила, в баню пригласила попариться — очиститься, а после уж в дом. Ну, я старый шнур обрезал, новый припаял, и вся недолга. Хозяйка давай угощать: щи с солониной, ватрушки из печи, «из поддымки», по-местному: мелкие такие родинки от угольков поверх золотистой запеченной творожной корки. За стол посадила, сама села, а прежде во главе длинного стола поставила стул с пышной подушкой, а на подушке — куколка. Мужичок тряпочный в рубахе и полосатых портах, с локоть высотой. И щи-то эти духмяные наливает сперва куколке, потом уже мне. Ложку кладет куколке, приговаривает:

— Откушай, батюшко! Да не серчай, что гостей сама позвала!

Ухаживает за куколкой, равно за хозяином. Я сижу, ем, не говорю ничего, как будто так и надо. Хозяйка на меня поглядывает, тоже молчит. Поели. Встаю из-за стола, облизываю ложку и, черт меня знает, почему, говорю куколке:

— Спасибо, хозяин, за хлеб, за соль!

Выхожу на крыльцо, думаю, сейчас бы в свой сарайчик, выпить глоточек горячительного — хозяйка-то не налила, — да покурить, да поспать, а после и думать, чем еще заняться. За мною выскакивает хозяйка, сует в руки шкалик водки:

— Извини, Володюшко, хозяин не одобряет за столом. А ты молодец, правильно все сделал!

Тут уж я взмолился, так интересно стало, что происходит, что всякую деликатность отставил, просил мою Анну Михайловну объяснить.

— Ты, Володюшко, хороший человек, хоть и вертопрах городской, — согласилась хозяйка и поведала удивительную историю, куда там «красным старухам»!

В их деревне после войны стало мало мужчин, и во всех соседних деревнях тоже. Замуж могла выйти редкая девушка, счастливица. Замуж за чужих не шли. — Почему? — Так. Не шли и все. Некоторые девушки не выдерживали, уезжали и все-таки находили себе мужей из чужих, но те оставались «чужими» мужьями, не спешили ехать к жене в деревню, а в городе нашим тяжко, болеют. Большинство воротились ни с чем, даже без младенца, а себя потеряли. Эти держались в деревне особняком, их не приглашали в гости, не звали на праздники, даже белье вместе с ними на речке не полоскали. Но что делать девушке, если здесь замуж не выйти, за «чужим» мужем ехать не хочет, а молодость, она что черемуха: сегодня цветет, завтра осыпалась. Девушки стали делать то, что привыкли, то, чему их научили мамы, бабушки, прабабушки. Девушки шили куколок. Но раньше шили помощниц по дому с несколькими парами рук — подружек, рачительных хозяек для богатства; шили «девку-бабу» — куколку-выворотку на замужество; деток в связке — для здоровья будущих детей. Теперь шили мужей. Не все решились сшить, это же судьба, на всю жизнь, второй раз у них в деревне замуж не ходят, даже вдовы. Те, что сшили мужей — не пожалели ни разу.

За мужем-куколкой надо ухаживать, как и за любым мужем, готовить то, что ему нравится — а поди-ка разбери, что ему по вкусу! — шить, стирать, развлекать по праздникам и всячески потрафлять. Зато и поможет по хозяйству: ни одна с таким мужем ни разу не заболела, в огороде будто кто за тебя лопату ведет, а трава сама под косу ложится. В дому согласие: жена, если и покричит, знает, ночью самые сладкие сны придут. Вечерами жены сшитых мужей собираются, обсуждают хозяйство, рукоделие, редких городских гостей. О мужьях не говорят: какая жена себя уважает, та не станет сор на люди выносить. А без мужей — что бы с ними было? Пропали бы.

— Это ужасная история, — сказал Алик.

— Это красивая история, — ответил Володя.

Воздух, пахнущий соснами с выползающими на берег корнями — берег песчаный, что видно сквозь редкие проталины в многослойной ледяной корке, она проседает, хрустит и посвистывает под ногой, — воздух, пахнущий заливом, прозрачным, с желтыми камушками на дне, ручьем, неведомо откуда прибежавшим на безлюдный пляж, остался в том самом Репино. А дни в календаре совершенно осмелели и выпадали целыми неделями.

Алик не звонил Вике. Как можно звонить после того, что случилось? Не звонил Валере, потому что все-таки помнил постоянно, что о Валере он не думает. Володя звонил сам — сообщить о предстоящей работе, уточнить заказанную музыку, рассказать о предполагаемых клиентах.

Алла вела себя так, как всегда. Алик почти не разговаривал с женой, и та не обижалась. Теща не появлялась, видимо, жена провела воспитательную работу. Дома воцарилось спокойствие.

В конце Алик привычно взглянул на тополь и обнаружил, что дерево уже не одиноко. Серая ворона, переступая лапами по суку, задумчиво покачивала зажатым в клюве прутиком. Пристроила прутик в ложбинку между стволом и тонкой голой ветвью, отошла, удивляясь тому, что прутик держится и не падает, полюбовалась, попрыгала с сучка на сучок, улетела. У Алика появилось дело: наблюдать за строительством гнезда. Ворона попалась молодая и неопытная, но строительство продвигалось быстро, чему ворона поражалась с Аликом на пару. Только тополь не удивлялся ничему, расставшись с одиночеством без грусти или радости.