Массон рассудил, что «злополучный секретарь – последний в Индии, кому нужно было бы подставляться»[734].)

Многочисленный отряд секретарей Окленда жаждал крови. «Военные пессимисты всегда называют нашу армию негодной, но их пессимизм никогда не подтверждается», – фыркал Колвин[735]. Парой недель ранее Бёрнс отказался вмешиваться в водворение Шуджа-Шаха в Кабуле. «За это я не возьмусь», – клялся он[736]. Но, увидев расстановку фигур на доске, он передумал и уже настаивал, что «у британцев нет других возможностей, кроме немедленного наступления и самой сердечной поддержки Шуджа-Шаха»[737]. «Вы должны, – наставлял теперь Бёрнс, – сделать из Шуджа-Шаха свою игрушку и установить верховенство в Афганистане, иначе потеряете Индию»[738]. Сам Окленд не отличался решительностью и все лето колебался. «Если бы мы смогли заставить его взяться за заряженное ружье! – убивался Бёрнс. – Но Его Светлость находится в нерешительности»[739].

Каждый день лил дождь, крыша Секретарского колледжа постоянно протекала. Бёрнс ужинал под зонтом, который держал над ним слуга[740].

Массон, застрявший в Пешаваре, старался сохранять оптимизм. «Я надеюсь и почти верю, – писал он, – что смогу что-то изменить в своем положении, что бы это ни было. С Божьей помощью я окажусь на свободе»[741]. От Бёрнса у него все еще не было вестей, а город во власти Авитабиле не годился для научных занятий. («Друг мой! – восклицал Авитабиле. – Не читай, это тебе очень вредно!»[742]) Множились слухи о близящемся нападении на Афганистан. «Дело» вызывало у Массона настоящую тошноту. Он высказывал своему старому афганскому другу опасения, что не сможет принять участие в намеченных мерах, а тот отвечал: «Ваши, те, кто сюда придет, ничего не знают о нас, а мы о них. А вы разбираетесь и в нас, и в них, вы будете нам полезны, не вздумайте от нас отвернуться»[743].

Массону хотелось сбежать обратно в Афганистан и вернуться там к работе. Но он боялся, как бы его помилование не оказалось условным, и никак не мог сжечь мосты, соединявшие его с Ост-Индской компанией, из страха перед катастрофическими последствиями.

Наконец в начале августа пришло письмо из Шимлы.

Утром 27 июля у Бёрнса состоялся разговор с лордом Оклендом о Массоне. Сидя в тихой, чрезмерно заставленной мебелью комнате, он пытался облечь несчастье Массона в слова, которые будут понятны Ост-Индской компании. «Я четко высказал генерал-губернатору, что не считаю, что ваши заслуги были оценены по достоинству, и вынужден примкнуть к мнению, которого, как я знаю, придерживаетесь и вы, – о том, что служба правительству воспрепятствовала вашей известности в литературном мире». Окленд, привыкший к безусловной поддержке, был ошеломлен. «Господин Массон не может знать, как мы все к нему относимся», – возразил он Бёрнсу. Бёрнсу пришлось указать ему, что благие пожелания вряд ли компенсируют годы работы с Уэйдом. «На это он [Окленд] ответил: “Объясните, как я могу помочь мистеру Массону”. Я сказал, что вы жаждете свободы, что, хотя вы не жалуетесь, вам сильно недоплачивали, что вас следует избавить от помех и разрешить ездить туда, куда вы пожелаете, от океана до Китая, без всяких инструкций. В ответ на это вы поделитесь с властями Индии своими наблюдениями, самостоятельно решая все остальные вопросы»[744].

Мало кому хватало смелости разговаривать так с самим генерал-губернатором. Но «лорд Окленд сказал, что готов согласиться, мне оставалось только заверить его, что я уполномочен выступать от вашего имени. Я ответил, что не уполномочен, но имею длительный опыт отношений с вами, знаю ваш образ мыслей и, скорее всего, могу заверить, что вы согласитесь». Тут-то и скрывалась засада. «Однако, – оговорился Окленд, – мистер Массон не сможет продолжать свои занятия в Кабуле в разгар войны, из чего следует, что сейчас мы не можем разрешить ему следовать своим желаниям. К тому же он джентльмен[745] с величайшими познаниями и наверняка не пожелает оставить нас теперь, особенно если мы предоставим ему, согласно вашему предложению, свободу после того, как Шах вернется на свой трон»[746].

Это были те же самые пустые обещания, которыми Массона кормили годами: может быть, завтрашний день будет принадлежать вам, но сегодня вы – наш. Но для Бёрнса, мечтавшего о собственной славе, предложение Окленда прозвучало прекрасно. «Я поспешил дать утвердительный ответ от вашего имени, – беззаботно чирикал Бёрнс. – Я сказал, что целых семь месяцев вы проявляете отзывчивость к моим просьбам, и выразил уверенность, что и в этот кризисный момент проявите такое же рвение при том понимании, что впоследствии получите свободу, как я и предлагал. “Значит, решено”, – заключил Его Светлость»[747].

Массон дочитал это письмо в Пешаваре и испытал приступ отчаяния. Бёрнс, размышлял он в унынии, «объяснил чувства и желания не только неточно, но и самым смехотворным образом»[748]. На самом же деле Бёрнс поступил так, как поступал всегда. Исходя из самых благих побуждений, он тем не менее никогда не мог взглянуть на мир глазами другого человека. Когда его просили за кого-то заступиться, он всегда заканчивал тем, что говорил за самого себя. В сущности, это было весьма прискорбное качество для дипломата.

Секретари Окленда постарались, чтобы Массон не забыл, где его место. «Напишите мистеру Массону, что лорд Окленд осведомлен о его заслугах, – учил Бёрнса Колвин. – Пока длится нынешний кризис, его услуги слишком ценны для страны, чтобы допустить его отъезд»[749]. «Его Светлость, – писал Бёрнс, – даст вам в подчинение разведывательное ведомство, исходя из ваших обширных познаний в области местных условий и доказанной пригодности [к этой работе]»[750]. Массон был обречен оставаться шпионом столько, сколько понадобится Ост-Индской компании. Почему же он не сбежал?

На пути к блестящему будущему можно упасть, причем неоднократно. Массону не требовалась особая дальнозоркость: в Пешаваре хватало примеров, как это может выглядеть. Последние годы отучили его на что-либо надеяться. Что, если жизнь – это не погоня за мечтой, а заключение мира с несчастьем? «Я бы рискнул и прямо сейчас вырвался на свободу, – писал он, – но, хорошенько поразмыслив, счел правильным не рисковать в данный момент потерей доброго расположения к себе»[751]. Даже осколок мечты все же лучше, чем ничего.

Никто в Британии, да и во всей Европе не знал Афганистан так хорошо, как Массон. Поттинджер, страдавший от желчекаменной болезни, уговаривал его воспользоваться шансом стать знаменитым и издать книгу. Он был знаком с заметками Массона и не сомневался, что его друг «располагает материалом для ценнейшего и интереснейшего труда. Мне бы очень хотелось, чтобы его издали без задержки, ибо жажда информации о Кабуле… будет неутолимой у Джона Булля [британского общества][752], которому непременно нужно “пылать” из-за чего-нибудь,