вверенной мне для выкармливания на первом году младенчества. Как подошел срок, без слов отдала ее, не пролив ни слезинки. Но Господь наш свидетель, покоя мне с той минуты не было! Куда ни гляну, везде личико ее вижу, а уж когда на чужих детей смотрела, и вовсе тошно делалось. Еще немного, и заболела бы черной тоской. Но тут Господь Всемогущий явил мне свою милость и послал облегчение. Однажды, за сбором хвороста в лесу, наткнулась я на тело мертвой женщины, рядом с которой сидела девочка возрастом точь-в-точь моя Жанна. Ее мать, как мне видится, была из тех беженцев, коих много идет теперь через наши земли из Бургундии, и умерла она в дороге от ран, во множестве виденных на ее теле. Жан Арк, которого его светлость Карл Лотарингский определил мне в мужья, помог беженку похоронить по-божески, а девочку мы забрали домой.

Жан сказал, что теперь она будет нашей дочкою, хотя я, без соизволения Вашей светлости, не решаюсь показать ее людям и в церковь пока не носила. Потому и осмеливаюсь писать, и нижайше прошу: проявите милость, достойную воли Господа нашего, дозвольте перед всеми признать найденыша за дочь и именовать её Жанною, как и ту, что была у нас прежде…».

– Что это? – холодно спросила герцогиня, прерывая чтение.

– Это письмо мадам Вутон.

– Я не спрашивала, чье это письмо. Я спросила, что ЭТО! И, какое МНЕ до всего этого может быть дело? А главное, почему письмо, присланное, черт знает когда, до сих пор не было предъявлено и хранилось у тебя в келье?

Отец Мигель опустил глаза при слове "чёрт", переступил затекшими от долгого напряжения ногами, чуть выгнул спину, давая нудной боли новое направление, и удивительно спокойно ответил:

– Это письмо пришло с обычной почтой из Лотарингии. Мадам Вутон, для его отправки, нарочно ездила в Нанси, где, под видом прачки, ищущей работу, виделась с Ализон Мей. А та потом подложила письмо в почту герцога для вашей светлости.

– Они что, с ума сошли обе?! – вспылила герцогиня. – Откуда Вутон узнала, где воспитывается девочка?!

Отец Мигель пожал плечами.

– Простолюдины не заботятся о судьбах Европы. В их жизни происходит так мало чего-то значимого, что, от скуки, они придают значение каждой мелочи. Думаете, так сложно, приехав в Нанси, узнать где, у кого и в каком доме появилась вдруг воспитанница, или воспитанник?… Но, уверяю вас, мадам, больше эти женщины никогда не виделись. И не увидятся.

– Надеюсь. – Герцогиня брезгливо отбросила листки. – Что же дальше?

– А дальше на письмо наткнулся ваш секретарь. Он, разумеется, ничего не понял, но решил, что письмо простолюдинки – бумага слишком ничтожная и не стоящая вашего внимания, а потому передал его мне.

– Отлично, – прошипела герцогиня, – какие интересные вещи я сегодня узнаю!

– Только не ругайте его, ваша светлость, – слегка улыбнулся Мигель. – Если помните, времена тогда были очень тревожные.

– Они у нас всегда тревожные.

– Но это было как раз после смерти его святейшества папы Александра, и писем вы ожидали более серьезных.

– Ладно, пусть так! – Мадам Иоланда постучала пальцем по отброшенным листкам. – Почему же тогда ЭТО стало таким важным для тебя?

– Потому что, прочитав письмо, я вдруг заволновался. Сам не знаю, из-за чего это волнение возникло, но, повинуясь ему, я, если помните, выпросил у вас отпуск для поездки в Авиньон, а сам поехал в Домреми посмотреть на девочку.

– И, что?

– Сначала ничего. Девочка, как девочка, маленькая, худая, светленькая. От других отличалась только крайней молчаливостью. И я совсем уж было подумал, что волнение мое вызвано возможностью пересудов, которые могли начаться в деревне после подмены девочки. Но люди подмены не заметили. Маленькие дети, пока не начнут бегать у всех на виду, вообще малоразличимы для постороннего глаза, тем более, в деревнях. Но беспокойство внутри не отпускало. Хуже того, оно становилось все нестерпимее, и я снова и снова наблюдал за этой новой Жанной, пока, наконец, не решил с ней заговорить.

Мадам Иоланда мрачно усмехнулась.

– Мигель, не пугай меня! Что такого страшного могла сказать девочка четырех с небольшим лет?

– Ох, мадам, не смейтесь!

Позабыв про боль в спине, монах наклонился к столу, за которым сидела герцогиня, и страстно прошептал:

– Вы должны сами съездить и посмотреть, потому что при первых же её словах уже не было сомнений, что она – та самая Дева из пророчества!

Глаза мадам Иоланды медленно расширились, дрогнули, а потом застыли, устремленные на лицо отца Мигеля с такой неподвижностью, что сделалось страшно.

– Ты… с ума… сошел… Мигель? – прошептала она одними губами, без звука.

Монах отрицательно покачал головой.

– Вы не представляете, что испытываешь рядом с этой девочкой, мадам! Ее речь! Ее взрослое спокойствие! И взгляд… Этот взгляд я буду вспоминать на смертном одре! Так когда-то «смотрел» отец Телло, который видел куда больше любого зрячего. И, если помните, всегда говорил, что получается это потому, что его ничто не отвлекает?!

Мадам Иоланда тяжело сглотнула.

– При чем здесь это?

– А при том, что девочка тоже смотрит на все закрытыми глазами, потому что так лучше видно и, как ОНА говорит, при этом ничто не отвлекает!

Герцогиня встала так резко, что табурет под ней закачался, едва не упал и удержался только благодаря краю тяжелой накидки.

– Ты… Ты мог напутать… Стал сомневаться и запутался окончательно…

Она повернулась, словно во сне, пыталась пойти к двери, но сама запуталась в фалдах накидки, волокущей за собой табурет.

Отец Мигель наблюдал за герцогиней, не пытаясь помочь. Его лицо выражало сочувствие и понимание. А та, зло отпихнув чертов табурет ногой, обернулась, выставила на монаха указательный палец и раздельно произнесла:

– Быть. Такого. Не может! Понятно тебе?!

Монах кивнул. Но, когда мадам Иоланде оставалось только открыть дверь и выйти, в спину ей прозвучало:

– И еще одно, ваша светлость. Девочка говорит, что дома ее называют Жанной, но деревья в лесу зовут Клод.

Герцогиня медленно обернулась.

– Что?

– Деревья в лесу зовут ее Клод, – терпеливо повторил отец Мигель. – Но девочка еще очень мала и может не все понимать. Что если зовут её не деревья, а сам Господь?

ГРЮ-ДОМРЕМИ

(осень 1412 года)

Простая церквушка, темная от ливших всю неделю дождей, возвышалась над короткой улочкой, обсыпанной фиолетово-желтой палой листвой, и очень напоминала кусок объеденного пирога на золотом блюде. «Блюдо» это принадлежало местечку Грю, расположенному так близко к Домреми, что границы между ними практически не существовало. Жители помогали друг другу в делах и ходили в гости, не