Обернувшись через плечо, я увидел, как она выхватила излевой руки Флориана три гвоздя и швырнула их на мрамор. В этот момент усиленноеарочными сводами пение зазвучало еще мощнее и великолепнее. Я не услышал, какгвозди звякнули о камень.

Звучание хора стало ликующим, праздничным. Скорбное пениереквиема затихло.

– Нет, Господи, если ты спасешь ее душу, распни меня накресте, распни меня!

Но к губам моим уже прижали золотой бокал. Рука Урсулынасильно раздвинула мне челюсти, и жидкость струей хлынула в горло. Прежде чемзакрыть глаза, я увидел, как словно крест вознесся надо мной меч, увидел егодлинный эфес и рукоять.

Тихие фальшивые смешки прокатились по залу и слились смагической, неописуемой красотой хора.

Красная пелена окутала меня с ног до головы. Я увидел, каквзвилась перед глазами яркая ткань, а потом опустилась на мое тело, словновосхитительные струи дождя, благоухающего ее духами, обволакивающего еенежностью.

– Урсула, пойдем со мной… – прошептал я.

– Изгнать его! – раздались сверху надменныеголоса.

– Изгнать его… – вторил громадный хор, и,казалось, весь Двор присоединился к певцам.

– Изгнать его! – И глаза мои закрылись, как толькокрасная пелена спустилась на меня, коснулась моего лица, словно заколдованнаяпаутина склеила пытавшиеся сорвать ее пальцы и прочно запечатала мойраскрывшийся в крике рот.

Духовые протрубили окончательное решение.

– Помилован! Изгнать его! – звенели гневныеголоса.

– Изгнать и повергнуть в полное безрассудство, –прошептал Годрик мне на ухо. – Безрассудство на все оставшиеся дни твоейжизни. А ведь ты, если бы только пожелал, мог стать одним из нас.

– Да, одним из нас, – подтвердил его слова Флорианспокойным, ровным голосом.

– Глупец – вот кто ты! – сказал Годрик. –Ведь ты мог бы стать бессмертным.

– Одним из нас, навеки бессмертным, нетленным, чтобыцарствовать здесь на вершине славы, – произнес Флориан.

– Бессмертие или смерть, – ответил Годрик, –поистине королевский выбор! А вместо этого ты будешь обречен вечностранствовать по миру, лишенный разума и презираемый всеми.

– Да, лишенный разума и презираемый всеми, –прозвенел у меня в ушах детский голосок.

– Лишенный разума и презираемый всеми, – вторилему другой.

– Лишенный разума и презираемый всеми, – эхомотозвался Флориан.

Но хор продолжал пение, заглушая их язвительные замечания, втом полуобморочном состоянии, в котором я пребывал, исступленные псалмы звучалидля меня еще более страшной угрозой.

– Лишь глупец способен избрать себе такуюсудьбу, – заметил Годрик. – Вечные скитания и презрение всего мира.

Ослепленный, накрепко спеленутый мягкой тканью, опьяненныйпитьем, я просто не мог отвечать. Мне чудилось, будто я улыбаюсь. На фоневеликолепных, умиротворяющих голосов хора их слова казались чрезмерножестокими. И безрассудными. Глупцы! Это они – глупцы, коль скоро не в состояниипонять, что все их речи не имеют ровным счетом никакого смысла.

– А ведь ты мог бы стать нашим юным принцем. Мы моглиполюбить тебя так же, как любит она.

Я не ослышался? Неужели Флориан на моей стороне?Невозмутимый бесстрашный Флориан?!

– Юным принцем… – повторил Годрик, – дабыправить вместе с нами вечно.

– Да, – вновь раздался детский голосок, –глупо покидать нас.

Как удивительны были мелодии этих псалмов! В сочетании сними эти слова тоже звучали приятной музыкой…

Мне показалось, что сквозь шелк я ощутил ее поцелуй. Мнепоказалось, что я его действительно почувствовал. Мне показалось, что едваслышным шепотом, на который способны лишь женщины, она просто, без всякихцеремоний произнесла:

– Любовь моя…

То был ее триумф и ее прощание.

Вниз, вниз, вниз… Я погружался в глубины самогодрагоценного, самого приятного сна, который может даровать Бог. Музыка вновьнаполнила силой мое тело, вдохнула воздух в мои легкие, в то время как всеостальные чувства словно исчезли, растворились…

Шел проливной дождь. Нет, дождь уже прекратился. Они все ещене понимали меня. Меня окружили эти люди.

Мы находились совсем близко от мастерской Фра Филиппо. Улицапоказалась мне знакомой. Точно, я был на ней вместе с отцом около года томуназад.

– Говори помедленнее. Прекрати… рев. Да перестань жеплакать, это бессмысленно!

– Послушай, – сказал другой. – Мы хотимпомочь тебе. Скажи, как зовут твоего отца. Произнеси имя разборчиво, медленно.

Они качали головами. Мне казалось, что я говорю вполнеосмысленно, я же слышал себя, я сказал: «Лоренцо ди Раниари». Почему они неслышат? Я был ему сыном, я – Витторио ди Раниари. Но я ощутил, как сильнораспухли мои губы. И сознавал, что выгляжу отвратительно грязным после дождя.

– Послушайте. Проводите меня до мастерской Фра Филиппо.Оттуда я сам найду дорогу, – попросил я.

Мой великий художник, мой страстный и измученный живописец –его ученики смогли бы вспомнить меня. Сам он не узнал бы, но его помощники, ониявно заметили, как я рыдал в тот день, увидев его за работой. И тогда, воттогда эти люди могли бы проводить меня в дом Козимо на виа дель Ларго.

Однако они лишь передразнивали меня, издеваясь над моимибезуспешными попытками говорить правильно. Я опять потерпел неудачу.

Я направился к мастерской. Споткнулся и чуть не упал. Этобыли порядочные, честные люди. Через правое плечо у меня свешивались тяжелыесумки, а меч с лязгом, немилосердно бил меня по бедру, из-за чего я то и делотерял равновесие. Надо мной угрожающе нависали высокие стены Флоренции. Я едване разбился о камни.

– Козимо! – заорал я изо всей силы.

– Мы не сможем отвести тебя к Козимо в таком виде!Козимо не захочет видеть тебя.

– Ах так, значит, вы меня понимаете! Вы услышали менянаконец.

Но человек уже навострил ухо. Порядочный торговец, промокшийдо костей в своей одежде неяркого зеленого цвета, и, несомненно, только из-заменя. Я и сам бы не вышел из дому в такой ливень. Бессмысленно. Они наткнулисьна меня, валяющегося под дождем прямо на пьяцца делла Синьория.