Джаз и собаки.

За собаками Пабло-Иманол следит. И порой исчезает на целыевечера с одной из них. Чаще всего он исчезает с Рико — огромным псом, похожимна ротвейлера, один вид которого вызывает у меня дрожь в позвоночнике. Давнозабытую дрожь в позвоночнике, которую вызывал во мне лишь один человек —Ленчик. Динка шепнула мне, что Пабло-Иманол и Рико ходят на собачьи бои, и покаРико не проиграл ни одного.

Рико завораживает Динку, она ничего не говорит мне об этом,но я знаю. За два года я научилась чувствовать ее. И верить тому, о чем она неговорит мне больше, чем тому, о чем она мне говорит.

«Ангел — шикарный мужик», — говорит мне она. И я ей неверю.

«Ангел — шикарный любовник», — говорит мне она. И я ейне верю.

«Мне хорошо. Испанские члены выбили из меня все эти хреновыедва года», — говорит мне она. И я ей не верю.

«Мы вернемся. Вот увидишь, мы вернемся. И еще поставим всехраком, Ры-ысенок», — говорит мне она. И я ей не верю.

Она постоянно думает о Рико. Она думает о нем с тех пор, какпридурок взял ее на один из боев. Я такой чести не удостоилась. Она постояннодумает о Рико, но ничего не говорит мне об этом. Ничего. И я ей верю.

Она постоянно думает о Ленчике. Она думает о нем с тех пор,как он привез нас в Испанию, спустя месяц после полнейшего провала последнегоальбома, спустя две недели после смерти Виксана, спустя неделю после неудачнойпопытки самоубийства. Я такой чести не удостоилась. Она постоянно думает оЛенчике, но ничего не говорит мне об этом. Ничего. И я ей верю.

Я сижу в расплавленной полуденной жарой библиотеке и смотрюна корешки русских книг. Каждый день я лениво думаю о том, что не мешало бы мнепочитать что-нибудь, иначе я скоро совсем забуду о том что я — «сой руссо» [5]…

Я лениво думаю об этом и лениво знаю, что больше никогда невозьму в руки русскую книгу. Дурацкие буквы, хренова кириллица, которая предаланас, как и все остальные. На ней, этой проклятой кириллице, были написаны всеписьма — от признаний в любви до предсмертных записок; это ей был украшенподъезд нашего дома — и не только нашего… На ней писала Виксан, умершая от передозировки…Хотя я до сих пор думаю, что это было самоубийство, которое так неудачноповторила Динка. На ней, на этой проклятой кириллице, был наш первый звездныйальбом — «ЗАПРЕТНАЯ ЛЮБОВЬ». На ней же был и наш последний провальный альбом —«ЛЮБОВНИКИ В ЗАСНЕЖЕННОМ САДУ»…

Даже я пишу свои дневники на кириллице. Ничего другого я неумею.

И собак Пабло-Иманола я боюсь до смерти. Я не боюсь толькоиспанских книг. Я могу часами всматриваться в тексты, в шрифты, не понимаяничего. Незнакомый язык успокаивает меня. Даже если он грозит мне смертью, яникогда не узнаю этого. Не пойму.

Это — лучше всего. Не понимать, что происходит. Не понимать,что происходит сейчас, а тупо копаться в ране прошлого, так и не позволяя ейзатянуться… Вокруг этой раны постоянно роятся насекомые; и в библиотеке полнонасекомых, они неумолчно гудят в стеклах, но чаще — умирают. И я нахожу ихневесомые трупики между страницами. И в невымытых бокалах из-под вина и цветов.Эти бокалы с засохшими цветами на коротко обрезанных стеблях натыканы по всейбиблиотеке, — так же, как и оплывшие, покрытые пылью свечи.

Должно быть, все это осталось от русской жены Пабло-Иманола.Книги, засохшие цветы и два портрета. С русской женой произошла какая-то темнаяистория, неизвестно даже, жива она сейчас или нет. Пабло-Иманол не любитраспространяться об этом. Большую часть времени он молчит. Возможно, он очем-то говорит с Динкой, но и Динка не любит об этом распространяться. Для меняу Пабло-Иманола существует всего лишь несколько безразличных и ритуальных слов:«Ола, Рената» [6]… «Адьос, Рената» [7]…

Я для него не существую. Вернее, существую, но как довесок кДинке. К тому же я смахиваю на его русскую жену, такую же светловолосую, сглазами, поднятыми к вискам. Совсем немного, но смахиваю. Если смотреть на меняничего не видящими глазами.

Что придурок Пабло-Иманол и делает: смотрит на меняневидящими глазами.

Я не колюсь, как Динка, я даже почти не пью «Риоху», —я, как мышь, целыми днями сижу в библиотеке, выползая на улицу лишь тогда,когда спадает жара. Ближе к вечеру. Или ночью. Весь день я стараюсь невстречаться ни с Динкой, ни с Пабло-Иманолом, благо, огромный запущенный домпридурка выступает моим союзником. Весь день я не выпускаю из рук испанскиекниги. Или пишу дневники. С дневниками нужно держать ухо востро: Динка находитих и рвет. Она находит дневники везде, куда бы я их ни спрятала, в самыхпотаенных, самых непредсказуемых местах. Мы слишком долго были вместе, и онанаучилась чувствовать меня. Она научилась быть мной.

— Пишешь летопись того, что больше несуществует? — орет она мне, сладострастно разрывая клееные обложки. —Лживые басни про «Таис»? Как раз в духе этого козла Ленчика?!.. Он был бы тобойдоволен, козел!!!

— Почему лживые?…

Моя защита немощна, как прикованный к постели паралитик, подДинкиным напором она трещит и рвется по швам. И из швов начинают вываливатьсядохлые кузнечики, полуистлевшие стрекозиные крылья, мумифицированные куколки ипрочая энтомологическая дрянь, которая нашла последний приют в библиотекепридурка Пабло-Иманола.

— Почему лживые, Диночка?..

— Почему?! Ты спрашиваешь у меня — почему? —Динкины губы совсем близко, уже не темно-вишневые, знаменитые губы, по которымсходила с ума не одна тысяча человек… Уже не темно-вишневые, а серые, слегкаприпорошенные струпьями.

— Я прошу тебя…

— Ты просишь или спрашиваешь? Они были близки… Онилюбили друг друга… Они трахали друг друга… Они спали в одной постели и трахалидруг друга до изнеможения… Они сосались как ненормальные, прямо в объективы,потому что любили друг друга… И им было на все наплевать, на все, на все…Вранье!!! Мать твою, какое вранье!!!

— Успокойся… Прошу тебя, успокойся…

— Отчего же… Всем нравились девочки-лесби… Все имипросто бредили… Все хотели с ними переспать… Все хотели быть третьими… А потомдевочки-лесби всем надоели… Всех достала их вечная любовь… Любовь должнаумирать, только тогда она остается… Любовь должна убивать, только тогда онавызывает сочувствие… Господи-и-и…

Динка захлебывается в словах, и я не знаю — смеется она илиплачет. И то и другое одинаково страшно и делает ее одинаково безумной.

— Успокойся… Я прошу тебя, успокойся, Диночка…

— Ты дура! Ты просто идиотка!… Ры-ысенок, мать твою!…Ну что ты цепляешься за прошлое?! Его нет… Его больше нет… Забей на него!Забей, слышишь!…