— Но ведь ты сама говорила… Что мы вернемся… Что мыеще…

Динка никогда не дает мне закончить фразу. Вот теперь онадействительно смеется. И я боюсь этого смеха, я никак не могу к немупривыкнуть.

— Я?! Я говорила такое?! Я?!… Да лучше подохнуть здесь,на грязных простынях в грязной Испании, чем вернуться… Мы никогда не вернемся,никогда!…

— Вернемся…

— Кем? — спрашивает Динка, и у меня нет ответа наэтот вопрос. — Кем мы вернемся, кем?… Черт, да мы даже уехать отсюда неможем…

Не можем, тут Динка права. Еще в вонючем клоповнике «DelMar» у нас украли паспорта и кредитки; денег на них было немного, но, во всякомслучае, тогда мы были избавлены от жалких подачек Пабло-Иманола. Тогда онтолько-только нарисовался на нашем с Динкой горизонте, парень под тридцать, вджинсах и черной майке, с такой же черной татуировкой на левой стороне шеи.Татуировка сливалась со щетиной, Пабло-Иманол сливался с общей массой,оттягивающейся в «Pipa Club» под джаз и бильярд. Во всяком случае — для меня.Динка — та сразу на него запала. На то, как он катает шары и как его лиственнаятатуировка отдается этому — вся, без остатка. «Пипа» была единственным местом,где мы с Динкой изредка появлялись, — когда становилось совсем ужневмоготу от бесконечного телевизора в номере. Ее показал нам Ленчик: на второйили третий вечер после нашего приезда в Барселону. Тогда все было не так ужплохо, если не считать Динкиной рассеянной, впавшей в анабиоз ярости — поповоду неудавшейся попытки суицида. Ленчик поселил нас в «Gran Derby», натихой, далекой от потрясений Лорето, и номер был просто роскошным: скондиционером, баром, сейфом, где Динка хранила свои прокладки, и спутниковымтелевидением.. Вечером того же дня, когда уехал Ленчик, Динка подцепила себесвоего первого испанца, красавчика Эйсебио. Тут же, в «Пипе». Я сама видела,как она положила руку ему на зиппер через две минуты после знакомства, отчаяннопьяная Динка. Зиппер отреагировал так живо, что я сразу же решила: до гостиницыони не доберутся ни при каком раскладе, трахнутся где-нибудь поблизости, впервом же попавшемся укромном месте. Они и вправду сразу исчезли. Исчезатьследом за ними у меня не было никакого желания, вот разве что бильярд… Я совсемне умею играть в бильярд, так до сих пор и не научилась, но мне нравится, какшары стукаются друг о друга. Один из немногих звуков, который мне нравится.Один из немногих звуков, который все еще проникает в мое сознание, оглушенноесперва шквальной славой, а потом — такой же шквальной пустотой. Мне нравитсязвук сталкивающихся шаров, ночной звук, мне нравятся ночные звуки. В ту ночь,оставшись без Динки, уйдя из «Пипы», я долго бродила по ночной Барселоне; вдругое время я бы сразу же влюбилась в этот город. В любое другое, только несейчас… У меня больше не осталось сил — ни влюбляться, ни любить…

Я вернулась в номер под утро, уже зная, что застану в нем.

Динку и испанца И финальные аккорды их страсти.

Так оно и получилось. Динка выползла из спальни черезполчаса после моего прихода: измочаленная, голая, потная, с не выветрившимсязапахом случайной страсти, на шее у нее красовались засосы, — ночнойкрасавчик постарался на славу.

— Все в порядке? — спросила я.

— Более чем, — ответила она. — Чико простовеликолепен. Не хочешь попробовать?…

— Нет.

— Ну и дура. У тебя есть сигареты? У нас кончились…

— Нет, но… Хочешь, я схожу?

Она уселась против меня, бесстыдно раздвинув колени.Господи, как же я знала ее тело! Как же я изучила его за те два года, в течениекоторых мы не расставались ни на день. Я знала родинку на животе слева, —в форме оливки; крошечный парам на бедре, проколотый пупок с маленькойсережкой: сережку она выцыганила у Виксан. За неделю до выхода нашегопоследнего, провального альбома, «Любовники в зимнем саду». Это была та самаясерьга, которая все два года одиноко болталась в Виксановой левой брови…

— Ну что ты на меня уставилась?

— Я схожу за сигаретами, если хочешь…

— Не хочу. Ты мне надоела. Это вечное твое «чегоизволите»… Даже если бы тебя насиловал взвод солдат — даже тогда ты бы блеяла«чего изволите»… Скажешь, нет? Ты ведь всегда и со всем соглашаешься…

— Я схожу за сигаретами…

— Не надо…

— Лучше сходить за сигаретами, чем смотреть на подобноебесстыдство, — не знаю, почему я ляпнула именно это, но получилосьдовольно бессильно. Бессильно и беззубо. И жалко.

Динка расхохоталась злым, отрывистым смехом.

— Из какого монастыря выдвинулась, послушница? И тебели говорить о бесстыдстве после двух лет, которые мы провели в одной постели,а?

— Господи, какая чушь…

Она приготовилась ударить меня наотмашь какой-нибудь изсвоих убийственных, уничижительных фраз, она знала много таких фраз. Но именнов этот момент из спальни выполз испанец. Голый, как и Динка. Он был неплох,совсем неплох, красавчик Эйсебио. Смуглый, хорошо сложенный, с аккуратнымикольцами волос в паху, дорожкой поднимающихся вверх. Я даже поймала себя натом, что мне хочется прогуляться по этой дорожке, ч-черт… Эйсебио улыбнулсямне, ему и в голову не пришло прикрыться — хотя бы рукой. Звериная, первобытнаякрасота и стыд несовместимы, и ничего с этим поделать невозможно.

* * *

…Я вернулась только вечером, так и не принеся сигарет. Весьдень я прошаталась по Рамбле, я и здесь оказалась банальной: куда же ещеподаться залетной русской птице, как не на Рамблу, кишащую туристами? На Рамблеменя встретили другие птицы, Рамбла кишела птичьими лотками и открытымикафешками, и крошечными цветочными рынками. Ей и дела не было до меня. И домоих измотанных жарой мыслей об Эйсебио. Вернее, о пахе Эйсебио. Впервые явидела мужской пах живьем, и это благополучно доковыляв до преклонныхвосемнадцати! Раньше я об этом и не думала, все два года я старательновыполняла условия нашего с Ленчиком контракта: никаких мужчин, мальчиков,парней. Никто не должен видеть нас в двусмысленном мужском обществе, исключениесоставляют лишь люди, занятые в проекте: от административной своры доголубенькой подтанцовки. Любой намек на адюльтер с какими-нибудь левыми яйцамиможет разрушить лесбийский имидж «Таис», а ничто так не карается потерейпопулярности, как отход от имиджа. И я была пай-девочкой, я ни разу не отошлаот придуманного Ленчиком образа, и парней я себе не позволяла… Мне и в головуне приходило позволить. Хотя стоило мне пошевельнуть мизинцем… на секундусомкнуть ресницы… накрутить на палец прядь волос… и мне в ноги тотчас жекинулась бы целая свора обезумевших фанатов. И не пятнадцатилетних прыщавыхтинейджеров, хотя и такого добра было навалом, а взрослых, хорошо упакованныхмужиков. С портмоне, которые легко могли бы вместить в себя бюджеты краев,областей и дотационных республик… А впрочем, плевать… Плевать. Я и сейчас могуподцепить себе кого-нибудь, прямо сейчас, не сходя с места, посреди Рамблы… Утеатра «Полиорама»… А лучше — у церкви Вифлеемской богоматери. Да, у церквибудет лучше всего… А еще лучше — заняться любовью где-нибудь на алтаре, мы ведьвсегда были скандальным дуэтом… Всегда. Вот интересно, Господь наш всемогущийвуайерист или нет?… А подцепить себе темпераментного мачо, который походя лишитменя девственности, не мешало бы. И привести в гостиницу, и, на глазах у Динки,стянуть с него штаны.