– О чем ты?

– Бенни не в себе.

– Не в себе – в данный момент?

– Ну… – Пауза. – Начнем с того, что он у нас теперь веган. Говорит, что не желает есть ничего такого, у чего есть лицо. Иногда разговаривает с мясом на тарелке.

Я вспомнила письма брата.

«О боже, – подумала я, – там творится черт знает что».

– Я прилечу домой, о’кей?

– Нет, – мрачно сказала мать. – Оставайся там и не отвлекайся от занятий.

Мне так хотелось оказаться рядом, обнять ее и не отпускать до тех пор, пока ее голос не зазвучит, как прежде.

– Маман…

– Ванесса. Я не хочу, чтобы ты приезжала.

Ее голос был холодным как лед.

– Но, маман…

– Я люблю тебя, милая. А сейчас мне надо идти.

Она повесила трубку.

Я потом сидела в своей общежитской комнате, слыша бушующее вокруг веселье, и плакала. Меня отстранили. Мать никогда меня раньше не отталкивала, она всегда хотела, чтобы я была рядом. Как она могла так резко отказаться от меня? Как могла отнять у меня чувство дома?

Размышляя об этом впоследствии, я поняла, что задумала мать: она не хотела, чтобы я находилась рядом. По всей видимости, она тогда уже составила план действий. Как отчалит на нашем катере «Джудиберд» от причала и выведет его на самую середину озера на следующее утро, сразу после того, как Бенни уедет в школу. Как бросит якорь, а потом облачится в шелковый халат с огромными карманами и набьет эти карманы полудюжиной старинных книг по юриспруденции, взятых из нашей библиотеки. Как спрыгнет с катера в ледяную бурную воду и утонет.

Она не хотела, чтобы я присутствовала при всем этом. Даже в самом конце она все же хотела защитить меня.

Я должна была тогда понять это. Мне следовало осознать, что она задумала и что это значит. И вместо того, чем занялась я – а я позвонила отцу в офис в Сан-Франциско, и его помощник мне ответил, что он улетел по делам в Токио, а еще я отправила несколько эсэмэсок Бенни, но он мне не ответил, – мне следовало бы немедленно вылететь домой. В итоге я протянула время, а потом все же впала в панику и долетела на самолете до Рино[66]. К тому времени, когда я вышла из такси около Стоунхейвена, моя мать считалась пропавшей без вести почти сутки.

«Джудиберд» обнаружили посередине озера через несколько часов после того, как я приехала в Тахо-Сити. Халат моей матери обвился вокруг руля. Она не опустилась на дно, а захлебнулась всего в полуметре от поверхности. Чтобы спастись, ей хватило бы одного мощного гребка.

Ну что? Хоть теперь вам жалко меня? Да нет, я вовсе не выпрашиваю у вас сочувствия (ну ладно, может быть, выпрашиваю немножко. А разве любой откровенный рассказ – это не крик с просьбой о понимании?), но если ничто другое не делает меня человечнее, то думаю, рассказ о гибели матери должен сделать. В конце концов, все мы – дети своих матерей, какими бы святыми или злобными они ни были, и утрата их любви – это землетрясение, из-за которого фундамент вашей жизни рушится навсегда. Это непоправимая поломка.

И кроме того, случилась не просто смерть, произошло самоубийство. Да-да, конечно, это часть болезни, но все равно самоубийство матери оставляет вас с шепотом сомнений в себе, и эти сомнения никогда никуда не денутся. Самоубийство оставляет вас с вопросами, ответы на которые вас никогда не удовлетворят.

Может быть, мне не стоило жить? Что со мной было не так, если моей любви тебе не хватило? Почему я не нашла нужных слов, которые заставили бы тебя захотеть жить? Почему я не добралась до тебя раньше, почему не отговорила тебя? Лежала ли на мне хотя бы отчасти ответственность за то, что ты сделала?

Двенадцать лет прошло, а я все еще просыпаюсь посреди ночи в панике, и эти вопросы эхом звучат у меня в голове. Двенадцать лет прошло, а я до сих пор боюсь думать о том, что гибель матери – это в чем-то моя вина.

Может быть, после случившегося мне следовало поскандалить с отцом, но на протяжении нескольких месяцев он был так подавлен, что у меня духа не хватило заговорить с ним. Кроме того, в это время возникли другие, более срочные проблемы, например плохое состояние Бенни. Теперь его почти невозможно было вытащить из дома, он напрочь отказался посещать школу. (Иногда, останавливаясь около его двери, я слышала, как он вполголоса разговаривает с кем-то, кого там не было.) Кто-то должен был решить, как быть с «Джудиберд», которая теперь стояла в сухом доке в эллинге – жуткое напоминание о нашей трагедии. Кто-то должен был собрать вещи в Стоунхейвене, где теперь никто не хотел жить. Мы должны были переехать в наш дом в районе Пасифик-Хайтс. Это означало, что кто-то должен был подыскать новую школу для Бенни – такую школу, где было бы учтено его проблемное психологическое состояние.

Я была не в состоянии заняться чем бы то ни было из этого. Ощущение у меня было такое, словно я несусь на высоченной скорости и вдруг резко торможу и останавливаюсь. Бывало, по утрам я просыпалась, думала о том, как моя мать прыгает за борт «Джудиберд», и ощущала такой же темный порыв.

Приехали брат отца с женой, детишками и няньками, чтобы помочь навести порядок в доме. Личная секретарша моей матери тоже появилась, чтобы разобраться с бумагами, но даже тогда я не сумела заставить себя вернуться в университет. На оставшуюся часть семестра я взяла в Принстоне академический отпуск и по вечерам сидела в кабинете с Бенни. Шторы были задернуты. Мы сидели и молча смотрели одну за другой серии «Западного крыла»[67]. Со временем подруга матери нашла школу-интернат в Южной Калифорнии. Там был упор на иппотерапию. Можно подумать, Бенни был заядлым конником и езда верхом смогла бы избавить его от тоски и прогрессирующего безумия. Но других идей попросту не было.

Мы покинули Стоунхейвен в начале января. В наш последний вечер там Лурдес приготовила лазанью. Мы с отцом и Бенни сидели и ужинали в парадной гостиной, с хрусталем и столовым серебром. Это был первый настоящий ужин со времени смерти мамы. Подавая нам еду, Лурдес плакала.

Отец нарезал лазанью на квадратики идеальной формы и отправлял их вилкой в рот один за другим. Казалось, еда для него – повинность, которую нужно вытерпеть. Кожа у него под глазами обвисла и стала похожа на сдувшиеся воздушные шарики, краешки ноздрей, воспалившихся от непрерывного насморка, стали похожи на высохшие красные полумесяцы.

Бенни, сидевший напротив отца, к еде не притрагивался. Он не спускал глаз с отца и вдруг выпалил:

– Ты убил маму.

Отцовская вилка замерла в воздухе, с ее зубьев свисли ниточки расплавленного сыра.

– Ты не это хотел сказать.