– Нет, как раз это, – продолжал Бенни. – Вот что ты делаешь. Ты разрушаешь чужие жизни. Ты мою разрушил, а потом мамину. Твой бизнес, да все, чем ты занимаешься, – это высасывание жизни из других людей.

– Ты понятия не имеешь, о чем говоришь, – негромко произнес наш отец, глядя на тарелку с лазаньей.

– У тебя был роман, – сказал Бенни, оттолкнул от себя тарелку, и она сбила бокал с водой. Вода медленно потекла по столу к тарелке отца. – Мама убила себя из-за того, что ты ей изменял.

Отец взял салфетку и осторожно накрыл ей лужицу воды:

– Нет, твоя мать убила себя, потому что была больна.

– Это ты сделал ее больной. Это место сделало ее больной. – Бенни поднялся, вытянул длинную худую руку и махнул ей так, словно хотел разрубить Стоунхейвен пополам. – Богом клянусь, если после завтрашнего дня ты еще раз притащишь меня сюда, я сожгу этот чертов дом дотла!

– Бенджамин, сядь.

Но Бенни уже не было в столовой. Тяжелым галопом он пробежал по паркету коридора, и глубины дома поглотили его. Отец снова взял вилку и аккуратно отправил в рот кусочек лазаньи. Он проглотил его так, словно ему было больно, и посмотрел на меня. В его взгляде было мрачное удовлетворение. Он словно бы несколько недель (или лет?!) ждал, чтобы кто-то нанес ему удар, и вот удар наконец настиг его. Теперь он мог порадоваться тому, что это случилось, и жить дальше.

– Думаю, для твоего брата будет полезно уехать отсюда. Это место слишком сильно напоминает ему о вашей матери.

Я сглотнула плотный ком, сжавший мое горло. Выждав еще минуту, я задала отцу вопрос, который боялась задать несколько месяцев:

– А та, другая женщина… ты все еще с ней?

– Господи, нет! Она ничего не значила. – Отец покачал серебряной вилкой. – Послушай, я не всегда был хорошим мужем для твой мамы, я это знаю. У нас случались ссоры, как у любой супружеской пары. Но ты должна поверить мне: я делал все, что было в моих силах, чтобы беречь ее. Я знал, что она… хрупка. Я делал то, что для нее было лучше – так я считал… – Он указал вилкой на меня: – И точно так же я стараюсь делать то, что лучше для тебя и твоего брата.

Я видела, что отец изучает мое лицо и пытается уловить, много ли гнева я запасла для него. И может быть, я и была зла (еще как зла!), но одного из родителей я уже потеряла. Потерять второго я не могла себе позволить. Я бы этого не вынесла. Легче было обрушить свою злость на неведомую любовницу, на треклятую сучку, которая старалась разбить нашу семью, и это ей удалось!

– Понимаю, папа, – сказала я, ткнула вилкой лазанью, и соус «маринара» разбрызгался по белому фарфору тарелки. А мне хотелось представить, что вот так же брызжет кровь из кишок любовницы отца.

Отец пару минут с тревогой смотрел на то, как я терзаю лазанью. Потом он положил вилку на тарелку, а рядом положил нож так, чтобы прибор лежал ровно.

– Мы должны вести себя сдержанно и соблюдать приличия, булочка. Мы Либлинги. Никто не должен видеть, что происходит у нас в подвале, и никто этого никогда не увидит. Вокруг нас волки, которые только и ждут, чтобы напасть на нас при первых признаках нашей слабости. Никогда, никогда не позволяй людям видеть тебя в те моменты, когда ты не сильна. Поэтому возвращайся к своей жизни, улыбайся, будь такой же очаровательной, как всегда, и уходи от всего этого. – Он посмотрел на меня, и впервые со дня гибели мамы я увидела в его глазах слезы. – Но что бы то ни было, ты должна знать: я люблю тебя. Больше всего на свете.

Мы уехали из Стоунхейвена на следующее утро, оставив в доме комнаты, где все было накрыто чехлами, и окна, накрепко защищенные ставнями от всех капризов непогоды. Там осталось целое состояние в виде отполированной до блеска антикварной мебели и бесценных произведений искусства – подлинный музей, которому суждено было простоять запертым и остаться в некоем чистилище в ближайшие десять лет. Я не знаю, почему отец так и не продал Стоунхейвен – может быть, из почтения к прошлому Либлингов или из чувства долга перед непрерывной цепью наших предков. Так или иначе, не продал. И никто из нас больше не возвращался туда до тех пор, пока в один прекрасный день, прошлой весной, там не появилась я с полным фургоном шмоток.

Смерть моей матери разрушила что-то очень важное во всех нас. Последовавшие за этой трагедией годы потянули за собой один кризис за другим. Я вернулась в Принстон и быстро завалила экзамены по целому ряду предметов. Мне предоставили академический отпуск, и я была вынуждена повторить второй курс. А в это время в Сан-Франциско компания «Liebling Group» столкнулась с биржевым крахом. Стоимость акций холдингов недвижимости стремительно рухнула. Отец отказался от поста председателя совета директоров в пользу младшего брата.

Но хуже всего обстояли дела с Бенни. Бедный Бенни. Он со скрипом, но все же отучился в интернате (может быть, лошади все же как-то помогли), но, когда он прибыл в Принстон, болезнь начала завладевать его сознанием. Порой я выслеживала его в кампусе, одетого в черное с головы до ног. Он проносился через толпы студентов, будто потерявшая ориентацию ворона. Он еще подрос, и его рост теперь составлял шесть футов и шесть дюймов, но, порывисто шагая по кампусу и коридорам, он скрючивался почти вполовину – наверное, думал, что так станет невидимкой. До меня доходили слухи, что он принимает немало наркотиков, и притом тяжелых – мет и кокаин.

Всего лишь через несколько месяцев после того как начался осенний семестр, сосед Бенни по комнате вдруг неожиданно съехал. Когда я зашла навестить брата, я поняла, почему это произошло. Бенни изрисовал всю свою половину комнаты страшными рисунками. Это были какие-то жуткие лабиринты из непонятных письмен, мрачные туннели, где из тени смотрели глаза чудовищ. Листки с этими рисунками занимали всю стену, от пола до потолка. Ожившие страшные сны Бенни.

Я стояла, смотрела на это, и сердце со страхом глухо стучало у меня в груди.

– Может быть, тебе лучше оставлять такие рисунки у себя в блокноте, – предложила я. – Постарайся не испугать нового соседа.

Бенни пробежался взглядом по рисункам. Казалось, они для него головоломка, которую он пока не в силах собрать воедино.

– Он же их не слышал, – сказал он.

– Не слышал кого?

Краешки глаз Бенни опустились. Лиловые круги под глазами закрывали россыпи веснушек. В его взгляде я увидела разочарование.

– И ты тоже не слышишь?

– Бенни, тебе надо показаться университетскому психиатру.

Но Бенни уже уселся за письменный стол, взяв новую ручку и бумагу. Я увидела на крышке стола черные глубокие царапины в тех местах, где Бенни слишком усердно нажимал на ручку и она рвала бумагу насквозь. Выйдя из комнаты, я еще долго стояла в коридоре – в панике, готовая расплакаться. Нормальные студенты сновали туда и сюда по коридору, спешили кто на футбол, кто на концерт. Они так быстро пробегали мимо двери комнаты Бенни, будто от двери можно было чем-то заразиться. У меня чуть сердце от горя не разорвалось.