— Папа? Папа неплохой. Ты досье на него читал, котороеприносил Орлов? Точно, неплохой. Я тебе больше скажу: он хороший человек. Будьу меня талант, я бы про него книгу написала и озаглавила просто и со вкусом —«История хорошего человека». Или лучше «Жизнеописание», как считаешь, а, Док?

— Перестань паясничать! — разозлился он.

— Ты хоть сделал, что я просила? — тяжко вздохнув,поинтересовалась я, хотя ответ уже знала, но Док не любит, когда я копаюсь вего мозгах, а я чужие желания уважаю, потому и стала задавать ему вопросы.

— Конечно, — тоже вздохнув, ответил он и добавил снедоумением:

— По-моему, он к тебе привязался…

— Док, не отвлекайся, а?

— Я пришел и сказал примерно следующее: ВладимирИванович, я единственный близкий Варе человек, девушка больна, я всяческистараюсь оградить ее от внешнего мира и потому знакомство с вами неприветствовал. Но так как не усматривал в нем ничего особенно вредного, невозражал. Но вчера Варя вернулась от вас в сильном волнении, а это как раз то,что ей категорически противопоказано. Я вас убедительно прошу прекратить этудружбу и все такое прочее.

— Ты сказал, что я чокнутая?

— Я сказал, что ты больна.

— Но понял-то он правильно?

— Надеюсь. — Док покачал головой с крайнимнедовольством и уставился на меня. Сейчас начнет свою любимую песню.

— Все отлично, — заверила я и торопливо исчезла всвоей комнате. Теперь следовало ждать, как поступит Владимир Иванович. Скореевсего внемлет просьбе, тогда придется организовывать мой побег от Дока иразыгрывать душераздирающую сцену. Я поморщилась. Трагедии почему-то неизменновызывали у меня глупую улыбку, наверное, что-то нервное. Все-таки я надеялась,что до трагедий не дойдет и игру в шахматы мы продолжим.

Поначалу казалось, что я ошиблась. Утром никто не позвонил.Я слонялась по трем жилым помещениям и косилась на телефон без всякого толка.Следующее утро прошло примерно так же.

Тогда я переместилась к ограде. Расстелила одеяльце,прихватила шахматы и стала играть с котенком. Он набегался, устал и вскореуснул со мной рядышком, а я чутко прислушивалась: не раздастся ли звук шагов стой стороны. В конце концов раздался, но увидела я не Владимира Ивановича, аРезо. Он посмотрел на меня, потом на шахматы, потом опять на меня и сказал:

— Привет.

— Здравствуйте, — ответила я. В своем стремлениивыглядеть маленькой девочкой я малость пережимала: бравый охранник был старшеменя от силы лет на пять, да и то вряд ли. Просто у него такая физиономия, чтоточный возраст определить невозможно. Я было сунулась, но, по-моему, он и самего не знал.

Шахматы Резо заинтересовали, он присел на корточки, таращана них глаза. Тут надо сказать, что до сей поры я видела его неизменно в темныхочках и светлым взором могла полюбоваться впервые. Глазки у него былималенькие, глубоко посаженные и весело блестевшие. Цвет их определению неподдавался, скорее желтые, чем карие. Без очков он здорово напоминал любопытнуюобезьяну, впрочем, ранее он тоже напоминал обезьяну, но в очках.

Сейчас этот достойный представитель человекообразных подперподбородок здоровущим кулачищем и затих, вожделенно глядя на шахматы. Думал. Ялегла и стала ждать, что будет дальше, то есть смотрела на шахматы и тожедумала.

— Интересно, — наконец кивнул он.

«Да неужто? — чуть не съязвила я. — Шел бы ты,парниша… Я жду твоего хозяина, а тебе здесь совершенно нечего делать».

Он перевел глазки на меня и с улыбкой проронил:

— Может, получится что-то интересное.

Редкое везение: передо мной примат, свихнувшийся нашахматах.

— Вы ко мне не пролезете, — с грустью сказалая, — а мне к вам ходить не велели.

— Кто? — удивился Резо.

— Леонид Андреевич.

— Это тот тип, с которым ты живешь?

— Да.

— Всегда можно найти выход из положения, — заявилон вполне серьезно. Смотри, какой умный. — Пододвинь шахматы, —предложил он. Я пододвинула, мысленно обругав его крепко и нецензурно, и мыначали играть.

Резо продолжал сидеть на корточках и называл свой ход, а япереставляла фигуры. Теперь я точно знала: больше всего на свете я ненавижушахматы. Вооруженная этой мыслью, я разбила Резо в пух и прах. Он осталсядоволен, протянул руку сквозь прутья ограды, аккуратно пожал мою ладонь исказал:

— Молодец.

— Спасибо, — ответила я. Вот тут и появилсяВладимир Иванович.

— Доброе утро, — произнес он бодро, я кивнула,отводя взгляд, а Резо незамедлительно исчез: был — и уже нету.

Владимир Иванович прикидывал, что бы мне такое сказать, а яторопливо собирала свои вещи, нервничала, уронила шахматы, и фигурки рассыпались.

— Как твои дела? — додумался спросить он.

— Спасибо, хорошо, — ответила я, подхватилакотенка, который с перепугу громко мяукнул, и направилась в глубь сада.

— Варя, — не удержавшись, позвал сосед. Яостановилась и даже посмотрела на него, а он досадливо замолчал, не было у негодля меня нужных слов. Я закусила губу, отвела взгляд, а потом спросила:

— Леонид Андреевич к вам приходил?

— Да, — пожал он плечами.

— И сказал, что я сумасшедшая?

— Варя…

— Поэтому вы больше не зовете меня играть вшахматы? — Я поудобнее перехватила вопящего кота и отправилась к своемудому.

— Варя, — опять позвал он.

Я обернулась, сказала тихо:

— Вы из-за меня не расстраивайтесь, — и заплакала,а потом зашагала прочь, а Владимир Иванович стоял и мучился.

Странные существа люди. Вот, к примеру, этот Папа. Док ведьправ: человек он неплохой и дурочку, меня то есть, жалеет искренне. Тут яувидела себя его глазами: котенок под мышкой, две косы, нелепый ситцевыйсарафан, лицо без возраста, глаза, в которых стоят слезы и жуткое одиночество.Лист на ветру, песчинка в море, если напрячься, поэтических сравнений можнонабрать с десяток.

Но меня интересовали не поэтические сравнения, а его мысли.Они делали честь такому типу, как Владимир Иванович, и внушали гордость за родчеловеческий в целом.