А ведь Виктор мог избежать своей судьбы. Во время войны мама, не уехавшая в эвакуацию, была назначена секретарем парткома филиала Большого театра, дружила со знаменитой певицей Валерией Барсовой. Дома было голодно и холодно, и я много времени проводил в ее кабинете на площади Свердлова, на втором этаже, как раз за входом в метро.

С отцом мы решили: похоронку маме не показывать. Я спрятал ее в один из пятидесяти томов Большой советской энциклопедии. Потом не один раз, пытаясь ее найти, перетряхивал том за томом, но так больше и не смог обнаружить ее. Затерялась в толстых книгах. Потому я не могу сдать букинистам или отдать кому-нибудь эти пятьдесят старых томов, ведь лежит где-то в них похоронка на брата.

* * *

Через пару недель после похоронного извещения к нам пришло письмо самого командира полка. Он писал: «Ваш сын Рачков Виктор Васильевич, служивший во вверенной мне части, 28 сентября 1943 г. при форсировании реки Днепр погиб. Это произошло при таких обстоятельствах: когда Ваш сын на лодке отчалил от берега с 3 бойцами, противник открыл по переправлявшимся минометный огонь, прямым попаданием мины в лодку лодка была разбита, находившиеся в ней лейтенант Рачков В. В. и 3 бойца были убиты. Ввиду срочности выполнения частью боевого задания разыскать труп лейтенанта Рачкова В. В. не удалось, его скрыли воды Днепра.

Командир войсковой части 01933/с подполковник Коврига…»

Вскоре я получил письмо от командира роты лейтенанта Шварева: «В боях за Советскую родину Ваш брат геройски погиб. Первым переправился на ту сторону реки, что обеспечило нашим частям классически форсировать реку. Вечная слава герою Рачкову Виктору Васильевичу…»

А вот еще одно письмо, на этот раз от боевых товарищей брата – А. Г. Егорова и А. З. Циперовича на имя мамы Марии Николаевны Бобровниковой: «С большим прискорбием сообщаем, что при форсировании реки Днепр пропал без вести Виктор, но предполагаем, что он был убит вражеской пулей. Разделяем Ваше горе…»

Буквально через несколько дней пришло письмо от другого его товарища, старшего лейтенанта. «Если Вы получили извещение, что Виктор погиб или пропал без вести, то не верьте этому. Мы с ним при форсировании Днепра не могли удержать плацдарма и вынуждены были уйти к своим ребятам…»

Мы поняли: к партизанам. Прямо как и предсказывал брат…

Если первые три письма чуть не убили мать, то четвертое вселило надежду. Мы все поверили ему и ждали возвращения брата. Долго ждали. Еще и долго после войны. Не дождались.

После неоднократных запросов родителям наконец удалось получить адрес старшего лейтенанта, который прислал нам животворную весточку о Вите. И они отправились навестить его куда-то на Урал. Встретились, но он ничего больше нового так и не сообщил. Этот довольно пожилой уже мужчина, намного старше Виктора, повторил только то, что уже было в том письме. Виктор переправил его на наш берег в конце сентября 1943 года и возвратился на западную сторону.

А ведь сказанное им, как мы могли заключить, трезво оценив все обстоятельства, нисколько не противоречило тому, о чем рассказал в своем письме командир части и что сообщалось в похоронке о гибели брата 28 сентября 1943 года. Как видно, именно в тот день, когда он возвращался к своим бойцам, роковая мина «прямым попаданием» попала в лодку. Становилось понятно, почему командир части, который не каждому павшему бойцу собственноручно отправлял письмо домой, подчеркивал: погиб «геройски» – переправил раненого товарища и поспешил к своим, закрепившимся на том берегу. Комполка был, наверное, лучше информирован, чем лежавший в госпитале воин, сообщивший или присочинивший тогда радостную для нас весть.

Но мама до конца верила все-таки словам товарища, а не командира полка. Верила, что Виктор вместе с бойцами ушел в партизаны, и ждала всю жизнь. Зная несчастную судьбу многих возвратившихся бойцов, побывавших в плену или даже воевавших в партизанах, думала, надеялась: может быть, он рано или поздно все-таки вернется.

У нас оставалась бутылка дефицитного в те времена портвейна «три семерки», которую мама купила в закрытом распределителе: «Вот Витюша вернется, тогда и разопьем…»

* * *

После смерти родителей портвейн достался в наследство мне. Бутылка лежала на дне книжного шкафа, и я долго не знал, что с ней делать. Как-то в компании познакомился с одной молодой дамой. «Не осталось ли у вас случайно что-нибудь из военного времени?» – спросила она. Дама оказалась сотрудницей одного исторического музея. Вот я и решился передать ей фронтовые письма отца и брата. Заодно отдал и заветную бутылочку.

Ответ из музея пришел не скоро, наверное, через год: прислали благодарность и неряшливые копии писем. «А что стало с портвейном?» – запросил я. Ответа не было.

Как-то встретил ту случайную знакомую и задал ей тот же вопрос. Она застенчиво улыбнулась: «А пробка стала протекать, и мы его выпили в отделе. Боялись еще, не испортился ли…» – «Ну и как, не отравились?» – «Оказался очень вкусным». – «Жаль», – сказал я.

Письмо Виктора брату Анри в день его рождения

Четырнадцатилетний!

Ты теперь не тринадцатилетний – это во-первых. Дальше… Эти две пичуги, что лукаво смотрят на тебя, обладают некоторыми (почти человеческими) свойствами: щегол – красивый, но забияка и любит «чесать» язык; реполов – просто одет, да зато внимателен и осторожен; щегол – резов, быстр и большой умник; реполов – скромен, щегол – горд. А в общем обе – веселые и симпатичные создания. Они приветствуют тебя четырнадцатилетним утром, желают в этот день тебе успеха в делах спорта и, между прочим, предлагают тебе внимательно всмотреться в их птичьи характеры и выбрать лучшие свойства. Впрочем, ты обладаешь ими, только отбрось лишнее. Желают тебе многого… и жмут своими мужественными лапками твои отроческие руки.

Виктор.

Москва, 1940 г., 8 сентября

Последняя запись в дневнике Виктора Рачкова, 1942 г.

Мой май девятнадцатый в грозном году сражений сорок второго года встретил… дома. Но скоро еду. Куда? Увидим. На фронт. В Африку… Ух, интересно!

А тебе мое завещание… Слушай, мой спутник вечный. Ты со мной всегда, везде. Давно не говорили с тобой.

Уеду… Когда приеду? И как не хочется (ужасно!) – мои собственные, не разделенные, затаенные, выношенные только во мне мысли и робкие мечты кому-нибудь достанутся! Нет! Не хочу… не могу!

Самое драгоценное сожгу. Иду свершать. Теперь легче стало. И как тяжело, грустно. Сколько я собирал, сколько приберегал, прятал от людей, от другов и недругов.

И все,