Во-вторых, кто сказал, что наши предки были так же безжалостно жестоки, как мы сейчас. Археологические свидетельства военных действий (защитные стены вокруг поселений, захоронения с застрявшим в скелетах оружием, изображения воинов) относятся к периоду, начинающемуся не ранее 15 000 лет назад. На взгляд эволюционного биолога, это совсем недавняя история. С другой стороны, трудно поверить, что война возникла ниоткуда без предшествующих враждебных действий между группами людей. Какая-то предрасположенность должна была существовать. Вероятнее всего, территориальная агрессия всегда присутствовала в нас как потенциальная возможность, осуществлявшаяся лишь в небольших масштабах (по-видимому, до того, как человек стал оседлым и начал накапливать имущество). Это означает, что вместо военных действий на протяжении миллионов лет у людей происходили нерегулярные межгрупповые конфликты, которые лишь недавно приобрели характер настоящей войны.

Но вряд ли стоит удивляться, что ученые, делающие акцент на склонной к насилию стороне человека, сосредоточились на шимпанзе как на самом наглядном примере. Эти параллели невозможно отрицать, и они вызывают беспокойство. Однако одним из аспектов человеческого поведения, на который изучение поведения шимпанзе не может пролить свет, является то, чем мы занимаемся даже больше, чем войнами, – сохранение мира. Мир обычен для человеческих сообществ, как и обмен товарами, общее пользование водой в реке и межгрупповые браки. Здесь шимпанзе нечего нам рассказать, поскольку у них нет сколько-нибудь дружественных связей между группами. Им знакомы только разные степени враждебности. Значит, чтобы понять человеческие межгрупповые отношения на первобытном уровне, нам нужно искать модель поведения наших предков не только у шимпанзе.

Есть одно интригующее замечание, сделанное известными энтомологами Бертом Хёлльдоблером и Эдом Уилсоном в книге «Путешествие к муравьям» (Journey to the Ants), о том, что существует два типа ученых. Теоретика интересует конкретная проблема, и он ищет самый подходящий объект, чтобы ее решить. Генетики выбрали плодовую мушку, а психологи – крысу. На самом деле им интересны не сами мушки и крысы, а только загадки, которые с их помощью они хотят разгадать. Натуралист, напротив, интересуется конкретным видом животных как таковых, понимая, что у каждого из них есть своя история, которая может оказаться интересной с теоретической точки зрения, если изучать ее достаточно усердно. Хёлльдоблер и Уилсон относят себя ко второй категории, и я тоже. Вместо того чтобы сосредотачиваться исключительно на человеческой агрессии, изучая ее исключительно на примере шимпанзе, как это делалось с момента появления теории обезьяны-убийцы, я решил обратить свое внимание на менее свирепых обезьян, которых подобные дебаты обходят стороной. И поведение этих обезьян проливает свет на другую особенность, а именно способность жить в мире.

Мирное смешение групп бонобо было впервые отмечено в 1980-е гг. в заповеднике Уамба-Форест в Заире (ныне Демократическая Республика Конго), когда соседние группы сошлись и оставались вместе целую неделю, а потом снова мирно разошлись. Это событие едва ли может показаться чем-то удивительным, и тем не менее оно стало таким же шокирующим, как и жестокое насилие между бывшими друзьями-шимпанзе в Гомбе-Стрим. Оно противоречило устойчивому представлению о том, что наша эволюционная ветвь агрессивна от природы. Я как-то раз посмотрел видеоролик, запечатлевший смешение групп, и там бонобо яростно гонялись друг за другом, визжа и лая, однако не вступая в физический контакт. Затем постепенно самки из разных групп занялись взаимным генитальным трением и даже начали вычесывать друг друга. В это время их детеныши играли и боролись со сверстниками. Даже самцы противоположных лагерей в итоге дошли до краткого трения мошонками.

Было зафиксировано более 30 взаимодействий отдельных групп в Уамба, когда разнополые особи дружелюбно встречали друг друга и занимались сексом. Совокупления между самцами и самками из разных групп были обычным делом в первые 15 минут встречи. Самцы же обычно держались с самцами другой группы враждебно и отчужденно.

В другом месте обитания бонобо, в Ломако-Форест, были сделаны похожие наблюдения. Самцы из разных групп иногда свирепо преследовали друг друга в подлеске, пока самки висели на деревьях, истошно крича и визжа. Столкновения выглядели настолько яростными, что наблюдавшие за ними исследователи буквально покрывались мурашками от страха. Но в результате бонобо оставались целыми и невредимыми и происходило слияние групп. Обстановка сначала была напряженной, но потом обезьяны успокаивались и принимались заниматься межгрупповым сексом и грумингом. Только у самцов из разных групп не получалось наладить дружеский контакт.

Также бывали дни, когда бонобо не хотели близко общаться с соседями и держали их на расстоянии. Полевых исследователей то и дело пугали внезапные барабанные дроби и бонобо, сыплющиеся с деревьев. Потом обезьяны с криками бросались к членам другой группы, демонстрируя крайнее возбуждение. На границе своих территорий обезьяны из разных групп сидели на ветвях деревьев и перекрикивались. Однако следует подчеркнуть, что, если не считать случайных травм, после стычек между группами не было отмечено серьезных ранений, а тем более смертельных случаев.

У бонобо имеются перекрывающиеся территории, и их группы могут временно смешиваться на границах, что резко контрастирует с тем, как взаимодействуют группы шимпанзе. Когда приподнимется туманная завеса над давлением эволюционных факторов, сформировавших сообщество бонобо, возможно, мы поймем, как им удалось избежать того, что многие люди считают страшнейшим бичом человечества: нашей ксенофобии и склонности обесценивать жизнь наших врагов. Может ли это быть следствием того, что бонобо сражаются, если вообще сражаются, не за отчизну, а за землю своих матерей? Самцы любого вида в природе стараются монополизировать самок, но, когда самки бонобо добились главенства, самцы, вероятно, потеряли контроль над ними до такой степени, что их самки теперь свободно спариваются, с кем захотят, включая и соседей. Это сделало конкуренцию самцов за территорию бессмысленной. Во-первых, сексуальное общение, разумеется, отражается на размножении, а это означает, что в соседних группах, возможно, есть ваши родственники: вражеские самцы могут оказаться братьями, отцами и сыновьями. А во-вторых, самцам нет никакого смысла рисковать своей шкурой, чтобы завоевать самок, которые и так охотно занимаются с ними сексом.

Бонобо демонстрируют нам условия, при которых могли возникать и развиваться мирные отношения между группами. Подобные условия характерны и для нас. Во всех человеческих обществах есть межгрупповые браки и, следовательно, циркуляция генов между группами, что делает летальную агрессию контрпродуктивной. Хотя одна группа может выиграть, победив другую в борьбе за территорию, существуют издержки, такие как потерянные жизни с вашей собственной стороны, убитые родственники – с другой, и ухудшение торговых перспектив. Последнее, пожалуй, неприменимо к обезьянам, но является важным фактором для людей. Поэтому наши отношения между группами по сути своей амбивалентны: враждебные тенденции часто сочетаются со стремлением к гармонии. Бонобо служат прекрасной иллюстрацией той же амбивалентности. Их соседские отношения далеко не идиллические: судя по всему, они используют любую возможность четче обозначить границы своей территории, однако оставляют дверь открытой для разрядки конфликта и дружеского взаимодействия.