Я рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меняпривлек? Дело в том, что вообще человек без сюрприза внутри, в своем ящике,неинтересен. Такой сюрприз в своем ящике Алоизий (да, я забыл сказать, чтомоего нового знакомого звали Алоизий Могарыч) – имел. Именно, нигде до того яне встречал и уверен, что нигде не встречу человека такого ума, каким обладалАлоизий. Если я не понимал смысла какой-нибудь заметки в газете, Алоизийобъяснял мне ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение этоему не стоило ровно ничего. То же самое с жизненными явлениями и вопросами. Ноэтого было мало. Покорил меня Алоизий своею страстью к литературе. Он неуспокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему мой роман весь откорки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающейточностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все замечания редактора,касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, онсовершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мойроман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...

Статьи не прекращались. Над первыми из них я смеялся. Но чембольше их появлялось, тем более менялось мое отношение к ним. Второй стадиейбыла стадия удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное чувствовалосьбуквально в каждой строчке этих статей, несмотря на их грозный и уверенный тон.Мне все казалось, – и я не мог от этого отделаться, – что авторы этих статейговорят не то, что они хотят сказать, и что их ярость вызывается именно этим. Азатем, представьте себе, наступила третья стадия – страха. Нет, не страха этихстатей, поймите, а страха перед другими, совершенно не относящимися к ним или кроману вещами. Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадияпсихического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькойкомнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезаеткакой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось согнем.

Моя возлюбленная очень изменилась (про спрута я ей, конечно,не говорил. Но она видела, что со мной творится что-то неладное), похудела ипобледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что онасоветовала мне, чтобы я напечатал отрывок. Она говорила, чтобы я, бросив все,уехал на юг к Черному морю, истратив на эту поездку все оставшиеся от ста тысячденьги.

Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-топодсказывало мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделатьна днях. Но она сказала, что она сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все своиденьги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.

– Зачем так много? – удивилась она.

Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу еепоберечь деньги до моего отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, сталацеловать меня и говорить, что ей легче было бы умереть, чем покидать меня втаком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, чтопридет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.

Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег надиван и заснул, не зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь.Шаря в темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два часаночи. Я лег заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг показалось, чтоосенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я захлебнусь в ней, как вчернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я вскрикнул, и у меняявилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я боролся ссобой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в нейдрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немноголегче. Я кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина,откупорил ее и стал пить прямо из горлышка. От этого страх притупилсянесколько-настолько, по крайней мере, что я не побежал к застройщику и вернулсяк печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать мне лицо и руки, и шептал:

– Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди,приди!

Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь.Тогда случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа ичерновые тетради и начал их жечь. Это страшно трудно делать, потому чтоисписанная бумага горит неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймявкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы. Пепел по временамодолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно сопротивляясь,все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна неудержимо поднималасьснизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней. Они пропадалилишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.

В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце моепрыгнуло, и я, погрузив последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичныеступеньки вели из подвала к двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихоспросил:

– Кто там?

И голос, ее голос, ответил мне:

– Это я.

Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только онашагнула внутрь, она припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимисяволосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:

– Ты... ты? – и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Онаосвободилась в передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув,она голыми руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось,пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногамизатоптал огонь, а она повалилась на диван и заплакала неудержимо и судорожно.

Когда она утихла, я сказал:

– Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мнестрашно.

Она поднялась и заговорила:

– Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, ятебя спасу. Что же это такое?

Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, какхолодные руки гладят мне лоб.

– Я тебя вылечу, вылечу, – бормотала она, впиваясь мне вплечи, – ты восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!

Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно.Затем, сжав губы, она принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Этобыла какая-то глава из середины романа, не помню какая. Она аккуратно сложилаобгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действияпоказывали, что она полна решимости и что она овладела собой. Она потребовалавина и, выпив, заговорила спокойнее.