– Вот как приходится платить за ложь, – говорила она, – ибольше я не хочу лгать. Я осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется этоделать таким образом. Я не хочу, чтобы у него навсегда осталось в памяти, что яубежала от него ночью. Он не сделал мне никогда никакого зла. Его вызваливнезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я объяснюсь с ним завтраутром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь мне, ты,может быть, не хочешь этого?

– Бедная моя, бедная, – сказал я ей, – я не допущу, чтобы тыэто сделала. Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе сомной.

– Только эта причина? – спросила она и приблизила свои глазак моим.

– Только эта.

Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, исказала:

– Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.

И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это – полоскусвета из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ееполные решимости глаза. Еще помню черный силуэт на пороге наружной двери ибелый сверток.

– Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно,я боюсь.

– Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду утебя. – Это и были ее последние слова в моей жизни.

– Тсс! – вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, –беспокойная сегодня лунная ночь.

Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики покоридору, кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.

Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-якомната получила жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову.Оба собеседника помолчали в тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванномурассказу. Гость раскрыл было рот, но ночка, точно, была беспокойная. Голоса ещеслышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо, что то, чтоон рассказал, стало известно одному поэту только, за исключением первой фразы:

– Через четверть часа после того, как она покинула меня, комне в окна постучали.

То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, оченьволновало его. Судороги то и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал иметался страх и ярость. Рассказчик указывал рукою куда-то в сторону луны,которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда, когда перестали доноситься всякиезвуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.

– Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самомпальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзадименя были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу – слабенькоосвещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них иприслушался – в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Норазглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В немиграла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал отнее на другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником,доводили меня до исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно,было бы броситься под трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок.Издали я видел эти наполненные светом, обледеневшие ящики и слышал ихомерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой мой сосед, вся штука заключалась втом, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И так же точно, как собаки,я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет, уверяю вас.

– Но вы же могли дать знать ей, – сказал Иван, сочувствуябедному больному, – кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь она их,конечно, сохранила?

– Не сомневайтесь в этом, конечно, сохранила. Но вы,очевидно, не понимаете меня? Или, вернее, я утратил бывшую у меня некогдаспособность описывать что-нибудь. Мне, впрочем, ее не очень жаль, так как онамне не пригодится больше. Перед нею, – гость благоговейно посмотрел во тьмуночи, – легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно посылать письма, имеятакой адрес? Душевнобольной? Вы шутите, мой друг! Нет, сделать ее несчастной?На это я не способен.

Иван не сумел возразить на это, но молчаливый Ивансочувствовал гостю, сострадал ему. А тот кивал от муки своих воспоминанийголовою в черной шапочке и говорил так:

– Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что оназабыла меня!

– Но вы можете выздороветь... – робко сказал Иван.

– Я неизлечим, – спокойно ответил гость, – когда Стравинскийговорит, что вернет меня к жизни, я ему не верю. Он гуманен и просто хочетутешить меня. Не отрицаю, впрочем, что мне теперь гораздо лучше. Да, так начем, бишь, я остановился? Мороз, эти летящие трамваи. Я знал, что эта клиникауже открылась, и через весь город пешком пошел в нее. Безумие! За городом я,наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось в грузовике, яподошел к шоферу, это было километрах в четырех за заставой, и, к моемуудивлению, он сжалился надо мной. Машина шла сюда. И он повез меня. Я отделалсятем, что отморозил пальцы на левой ноге. Но это вылечили. И вот четвертый месяця здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень неплохо. Не надозадаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотелобъехать весь земной шар. Ну, что же, оказывается, это не суждено. Я вижутолько незначительный кусок этого шара. Думаю, что это не самое лучшее, чтоесть на нем, но, повторяю, это не так уж худо. Вот лето идет к нам, на балконезавьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи расширили моивозможности. По ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь валится заполночь. Мне пора.

– Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, –попросил Иван, – умоляю, я хочу знать.

– Ах нет, нет, – болезненно дернувшись, ответил гость, – явспомнить не могу без дрожи мой роман. А ваш знакомый с Патриарших прудовсделал бы это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.

И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихимзвоном, и гость скрылся.