да и они сами не сильно отличались от этого, только взгляды, вытекающие, подобно ручьям, из нарисованных глаз, были живыми, непрерывно следящими за всем, что происходит перед ними, — особенно их интересовал Дмитрий Дмитриевич, идущий к подиуму; а он лишь мельком удостоил их своим взглядом, ведь они в принципе почти ничем не отличались от пыли под ногами: остановить его они не могли, чтобы вместо него взойти на престол, поэтому — пусть смотрят, сколько угодно, а у Дмитрия Дмитриевича дел по горло, ведь ему предстояло сделать Триумф Тартарии ещё триумфальнее.

Приглашенные на инаугурацию люди тоже представляли собой своеобразную живую лестницу: зал Военной славы Тартарии — первая ступенька, мало кому известные общественные и политические деятели, художники, музыканты, писатели, бизнесмены, различные начальники, немного приподнятые над общей народной массой, зал Мирной славы Тартарии — вторая ступенька, в основном депутаты Всенародного Вече и другая шатия-братия, приподнятая над первой ступенькой, зал Триумфа Тартарии — третья ступенька, сливки общества, политический и общественный бомонд, члены Совета Федерации, судьи Конституционного суда, дипломаты и министры с семьями; — их головы поскрипывали под распростертыми над ними подошвами Дмитрия Дмитриевича, меняющими площадь покрытия в зависимости от количества подчиненных голов, — становилось их меньше, она уменьшалась, чтобы не провисать в пустоту, но иметь опору, становилось их больше — она увеличивалась, и, конечно же, надежнее было иметь под подошвами больше голов, чем меньше, на одной попробуй устоять, лучше уж совсем на землю спуститься, но тогда по ней придётся ходить самостоятельно, а так головы катят тебя туда, куда укажешь, словно ролики, — надо только периодически смазывать их и менять на новые, когда износятся. Самое интересное, что Дмитрию Дмитриевичу было их совершенно не жалко, — первое время, на заре, так сказать, своей карьеры чиновником самого низкого пошиба, под которым только начали появляться первые подчиненные, в нём слегка проклюнулось это чувство, скорлупа треснула, и показался клюв, но само по себе это выглядело как-то нелепо и безобразно, поэтому он просто шмякнул яйцо об пол вместе с клювом, подошвой придавил, растёр и пинком выбросил вон из дома своего мироосознания, — сразу полегчало, а подошвы с тех пор начали непрерывно увеличивать свою площадь, а с ними крепло чувство устойчивости и уверенности в завтрашнем дне.

И вот, теперь под подошвами Дмитрия Дмитриевича тихо поскрипывали абсолютно все ступени Тартарии, включая и нулевую — общенародную, самую массивную, инертную и плоскую, бесправную и безропотную, к которой, хочешь не хочешь, принадлежали и всякого рода отщепенцы и маргиналы, любящие умничать, изображая свободомыслие и либерализм, — вставать в позу независимости от государства, но при этом с удовольствием кушать с его руки. Извращение и глупость — думать, как будто все эти головы, слитые в единый монолит, структурированный для порядка, мечтают быть не лестницей, попираемой царственной подошвой, а чем-то иным, более независимым и благородным. Маленький процент из них надеется собственными подошвами попирать головы остальных, ещё меньший — желает этого всей душой, потому что мечтать и хотеть — вещи разные, и совсем мизерный — кто стремится к этому, имея реальный шанс, потому что можно стремиться, не имея никаких шансов, а это — чистое безумие! Я сделал старт практически с такой позиции: как только у меня появился первые подчиненные, именно с этого момента я начал стремиться к тому, чтобы стать самым главным человеком в Тартарии, и безумия в этом было почти сто процентов. Но его становилось меньше по мере того, как я поднимался всё выше по карьерной лестнице. И однажды настал момент, когда я полностью выдавил его из своей жизни, не оставил ни одной капли. Теперь под моими подошвами поскрипывают головы, похрустывают шеи, надо за ними присматривать, — пусть и не много тех, кто хочет и стремится занять моё место, у кого шансов чуть больше нуля, а безумия чуть меньше, чем сто процентов, но стоит им чуть приподняться, моей подошве станет менее комфортно, лучше вдавить их обратно или полностью выкосить. А большинству опасаться нет никакого смысла — они не мечтают, не хотят, не стремятся, их вполне устраивает роль одной из бесчисленных голов, подпирающих мою подошву, они довольствуются малым, а если удастся урвать от жизни кусок побольше и пожирнее — это верх желаний. Я удовлетворю их желания, — они получат от меня такие большие и жирные куски, о которых и мечтать не могли, и будут мне благодарны по гроб жизни.

Пройдя зал Триумфа Тартарии насквозь, взойдя на подиум с установленной на нём трибуной, Дмитрий Дмитриевич остановился, — фанфары стихли, и ровно в этот момент начали бить часы на Главной башне — "Бом! Бом! Бом!" — их торжественный и тревожащий звук, сотрясающий воздух во Дворце, щекотал внутренности всех присутствующих — полдень; к микрофону, выполняя предписанный протокол, подошли друг за другом две персоны и произнесли положенные им речи: глава Центральной избирательной комиссии со своими засаленными листочками, вид какой-то виноватый и болезненный, плешь неухоженная, — откуда он вытащил эти листочки, сало на них резал что ли перед этим? И цифры-то с них зачитал какие-то не шибко впечатляющие, жалкие пятьдесят два процента избирателей из числа принявших участие в выборах, чуть больше половины за меня, а если учесть, что из них большая часть — бесхребетный административный ресурс, готовый голосовать хоть за чёрта с рогами, если он их начальник, — то реальных моих избирателей — с гулькин нос, — надо с этим что-то делать: во-первых, засаленные бумажки с позорной цифирью скормить главе Центризбиркома, чтобы тщательно прожевал и проглотил — пусть они покажутся ему вкуснее сала, которое он на них резал — во-вторых, заставить лучше работать, чтобы до следующих выборов семьдесят-восемьдесят процентов поддержки среди избирателей сделал.

Председатель Конституционного суда в длинном балахоне, почему-то как будто мокром и вонючем, похожий на подвыпившего ряженого для карнавала магистра чёрной магии, тоже с каким-то виноватым видом, плохо замаскированным под протертой до дыр маской правосудия: не плешивый, без видимых физических недостатков, но со своим, довольно неприглядным, скелетом в шкафу — ещё до начала избирательной компании притащил свой треклятый зад в мой кабинет без своего чёрного балахона, переминаясь с ноги на ногу, приблизился к столу, за которым сидел я, и промямлил, откашливаясь, как будто в горле что-то застряло:

— Вызывали?

— Вызывал-вызывал, — сухим протокольным тоном подтвердил я, а на столе у меня не было ничего — ни бумажки, ни ручки.

Специально я убрал всё, чтобы не осквернить полезных вещей близостью к предмету, завернутому в полиэтиленовую плёнку, сквозь которую при желании можно было