появлялся, я воспринимала это как чудо. Словно мне явился сам Бог. С сияющими седыми волосами. Улыбкой на лице. И зажатой под мышкой медицинской картой – «разведена, отец и мать умерли». Которую считал ключиком, позволяющим проникнуть мне в душу.

«Ваша боль – это ваши утраты, мисс Фитч, – внушал он мне. – Вы потеряли мужа, потеряли мать. Вот откуда у нее ноги растут, как вы не понимаете?» Он даже на мою МРТ взглянуть не хотел. Только прожигал взглядом мое скрюченное тело, словно оно являлось неоспоримым доказательством его правоты. Доказательством того, что я все еще оплакиваю свои утраты и не желаю их отпустить. И да, я пыталась напомнить доктору Ренье, что моя мать умерла много лет назад, задолго до произошедшего со мной несчастного случая. И хоть я и оплакивала ее – а как было не оплакивать, если в ее лице я потеряла самую пылкую поклонницу моего таланта, всегда бешено аплодирующую мне из дальнего угла зрительного зала? – в каком-то смысле ее смерть меня освободила. Вскоре после нее я уехала в Эдинбург. Нашла утешение в своем ремесле, исполнила роль Елены на другой сцене – за океаном. До того времени я не ощущала никакой внутренней связи с «Все хорошо», но именно тогда образ Елены, несчастной сироты, занимающей в мире самое непрочное место, истерзанной болью и жаждущей любви, глубоко тронул меня. Горе не сломило меня, наоборот, стало величайшим даром судьбы. Ведь именно оно дало мне Елену. А Елена – Пола. А Пол – новую семью взамен утраченной. «Ты всех их затмила», – сказал он мне в тот первый вечер. И мне вдруг показалось, что меня, семилетнюю, снова обнимают мамины руки. Мы с ним были так счастливы. Недолго, правда. Театр свел нас вместе – меня, актрису, и его, моего бессменного зрителя, театр нас повенчал. И рухнуло все только после того, как я получила травму. Я пыталась напомнить доктору Ренье, что это мой недуг стал причиной потери мужа и карьеры, а не наоборот.

«Но я упала со сцены, – силилась объяснить я. – Вот с чего все началось. Я упала, получила травму…»

«Все мы падаем, мисс Фитч. Падаем и снова поднимаемся. Кости срастаются, ткани заживают. Но некоторые люди не хотят отпускать свою боль. Цепляются за нее по каким-то внутренним причинам».

Я смотрела на его толстые черные брови. На короткий ежик серебристых волос – бог знает, почему все хирурги и ортопеды носят именно такую стрижку. Стрижку серийного убийцы. В его темных инопланетных глазах брезжило некое подобие человеческого участия.

«Вы потеряли мать, потеряли мужа. Должно быть, все это разбило вам сердце».

Что я могла на это ответить? Только: «Да». Я кивнула. Все верно. Мое сердце разбито. Разбито на куски. Кажется, я даже руку к груди прижала, как полная идиотка.

Дверь, наконец, открывается. Марк. Ну вот, сейчас он разразится аплодисментами. Просто ахнет, увидев, насколько лучше мне стало. Но Марк смотрит на меня сухо. Руки по-прежнему в карманах. Лицо невозмутимое.

– Ну и представление вы устроили, Миранда, – бросает он.

И мне вдруг становится неловко. За то, как радостно я скакала на глазах у всех.

– Простите, – бормочу я.

Марк направляется к раковине и моет руки.

– Не извиняйтесь. Мне приятно было это видеть. Наконец-то мы сдвинулись с мертвой точки.

– Вот и мне так кажется, – тихо признаюсь я. – Не знаю точно, что со мной происходит, но что-то сдвинулось.

– Верно.

– В смысле, мне ведь может снова стать хуже, да?

– Может, – кивает Марк. – И, скорее всего, станет. И все же давайте рассматривать это как маленькую победу.

Я поднимаю глаза на Марка, который как раз вытирает руки.

– В каком смысле?

– Это шаг. Который означает, что то, чем мы с вами тут занимаемся, работает.

– То, чем мы занимаемся?

И тут я вспоминаю, что Марк назначил мне дурацкие упражнения. Те, которые я должна была делать дома. Те, о которых забыла сразу же, как вышла из «Спинального отделения». Те, которые прямо сейчас проделывают несчастные пациенты в зале с ремонтом под восьмидесятые под неусыпным присмотром реабилитологов с прическами из восьмидесятых. «Давайте-ка поднажмем! Еще десять раз». Пациенты сбиваются. Боятся, что сделают себе только хуже. И голоса их звучат жалобно и тревожно: «А это нормально, что у меня такие ощущения? А это нормально, что мне стало еще больнее?»

– Конечно, – отвечает Марк, натягивая латексные перчатки.

«Перчатки? Но зачем?» – думаю я. Для чего они ему сегодня? Разве он не хочет сначала посмотреть, на что я теперь способна? Заставить меня проделать несколько упражнений?

– Боль – это информация. И все эти улучшения кое о чем нам сообщают. Они означают, что мы выбрали правильный путь. И нам нужно его придерживаться. Не отклоняться от курса, понимаете? Так что давайте-ка уложим вас на стол и…

– Но я не делала упражнения, – выпаливаю я. – И, по-моему, именно это мне и помогло. Если честно, когда я в прошлый раз от вас уходила, мне было намного больнее. Намного!

На Марка я не смотрю. Не могу взглянуть ему в глаза. Вместо этого пялюсь на собственную ногу, которая теперь раскачивается совсем слабо.

– Насколько? – абсолютно невозмутимо вопрошает познавший дзен Марк. – По шкале от одного до десяти?

– Не знаю, – пожимаю плечами я. – Восемь. Или девять. Или десять. Настолько, что мне хотелось свести счеты с жизнью. Какой это, по-вашему, уровень? Именно так я себя чувствовала, когда уходила отсюда.

Вот теперь я поднимаю глаза на Марка. Его лицо не выражает никаких эмоций. Может, именно поэтому я и продержалась с ним так долго. Благодаря этой невозмутимой физиономии любителя йоги и своего в доску парня. В одну из наших первых встреч я даже послала Грейс фотку его профиля.

«Новый реабилитолог? Ничего так!» – ответила она. А я, в своем таблеточном угаре, даже на некоторое время вообразила себе, что мы с Марком встречаемся. Что он – мой новый парень. Стала причесываться перед приемами. Мазать губы помадой. Обливаться духами. Надевать чистые треники и самые лучшие безразмерные футболки. И Марк всегда обращал на них внимание.

«А что это у вас нарисовано, сова?»

«О, класс, я тоже обожаю «Doors». Какие у вас клевые футболки, Миранда».

«Спасибо».

И посмотрите на нас – на меня! – теперь. Я бросаю ему вызов. А он это понимает. И смотрит на меня так, как не смотрел никогда прежде. Лицо его словно высечено из камня.

– Но после вам стало лучше, верно, Миранда?

– Да, но упражнений я не делала.

– Но здесь-то делали,