– А пошла бы она подальше! – загорелсяШереметьев. – С этой секретностью мы все становимся параноиками!

– Еще чего-нибудь желаете, молодые люди? – спросилпроносящий мимо свое пузо завзалом, которому как раз и полагалось в этом месте,весьма близком к штаб-квартире «вооруженного отряда партии», следить занеразглашением секретов.

– Да нет, вы только подумайте, Адрианыч, – возмущенносказал ему Шереметьев, – присылают на днях для перевода английский каталогнаших природных ископаемых, а там половина текста замазана черной чушью. Откого же секрет, спрашивается?

Завзалом, навалив пузо на край стола, послушал, покивал,потом сказал:

– Я тебе чанах сейчас принесу, Сашок, надо покушать, –и удалился.

– Вы тут, я вижу, свой человек, – засмеялся Борис.

– А знаете, мне эта берлога почему-то напоминает лондонскийпаб где-нибудь в районе Челси, – серьезно сказал Александр.

Борис рассмеялся еще пуще:

– Значит, еще где-то побывали, Сашок, кроме Итурупа? Где-тов районе Челси, а?

Шереметьев помрачнел и свесил черную челку в желтое пиво.

– Нигде я не побывал и нигде никогда не побуду, а на Итурупея покончил самоубийством.

– Каталог минералов – это одно дело, Сашка, – сказалБорис, – а станция радиоперехвата – это все-таки совсем другое. Вы бывсе-таки поосторожней на эту тему...

Шереметьев расстегнул пиджак и задрал дешевенький свитер. Налевом боку, прямо под сердцем, синела глубокая яма.

Адрианыч поставил на стол два горшочка с густым бараньимсупом чанах.

– Давайте-ка, давайте-ка, ребята, закусывайте, сучьи дети, ато окосеете!

После нескольких ложек наперченной до пылания жижи Бориссказал:

– Ну, давайте, сукин сын, повествуйте о вашем самоубийстве.

Шереметьев продолжил свое повествование:

– Эта наша база на Итурупе, как девяносто процентов всегоостального, была секретом Полишинеля. Неужели вы думаете, что янки, пролетаямимо на своих «flying fortresses», напичканных аппаратурой, не знали, кто тамих снизу щупает своими волнами? Наверняка уже сфотографировали все, вплоть допоследней консервной банки. Несколько раз мы даже видели, как насфотографируют. Вдруг возникает на бреющем полете здоровая дура безопознавательных огней, наверняка фотографирует инфракрасной оптикой. Это былисобытия посильнее дохлой лошади, хотя говорить о них категорическивоспрещалось; мы должны были делать вид, что нас никто не фотографирует. Корочеговоря, я понял, что мне надо прощаться с вооруженными силами и со всем моимпрошлым, со всем этим нашим, простите меня, Баб (он произносил именно «Баб», ане «Боб»), мальчишеским «прямым действием». Послал докладную с просьбой овыходе в отставку в связи с ухудшившимся состоянием наполовину укороченнойправой нижней конечности, а также с желанием получить высшее образование. Ответпришел через месяц: отставку признать нецелесообразной. Тут же отправил ещеодну докладную, и снова через месяц ответ: признать нецелесообразной. Так ипошли месяц за месяцем. Вы говорите, что это вам знакомо по Познани, Борька,однако в Познани вы хоть могли к блядям сходить, тогда как на Итурупеединственной воображаемой партнершей могла бы стать только какая-нибудьсимпатичная сторожевая овчарка. Гуманоидное население острова опровергаловсякую мысль об эротике. Только пить были горазды. Все гироскопы опустошили, хотясучье начальство водочным снабжением нас не обижало, как будто говорило:спивайтесь себе спокойно, ребята, и забудьте о высшем образовании.

Самое ужасное, Борька, состояло в ощущении полнейшейзаброшенности, оставленности, никомуненужности. Кроме этих ответов нарапортички, я не получал никакой почты, ни от матери, ни от... ну... ни от«романтической истории»... Впоследствии выяснилось, что мать-то без концаписала, однако ее письма по нашей системе попадали как раз к томутрехзвездочному гаду, которому я потом челюсть сломал... Ну да, челюстьсокрушил одним прямым и вторым крюком... слабая оказалась, хилая, хрупкая,крякнула сразу в двух местах, весь штаб слышал... Но это уж потом было, асейчас по порядку... Оказывается, без писем, Борис Никитич, можно в одинпрекрасный вечер, вот именно прекрасный, без осадков, большие морские дали,можно в такой вечер взять под расписку свое табельное оружие якобы длятренировки – такое не возбранялось, – на пляже выдуть пузырь почти неразведенного спирта, плакать, очень себя жалеть, ваньку валять под Печорина,под Чайльд-Гарольда, как все эти русские романтики в провинциальных гарнизонах,а потом сунуть себе ствол под ребро и шмальнуть. В общем, на счастье, а можетбыть, и на посмешище, пуля прошла навылет в пяти сантиметрах от сердца. До сихпор пытаю себя с пристрастием: а может, все-таки блефовал там, на диком брегеИтурупа, может, знал, что в несмертельное место ствол сую, может, и в самомделе одна лишь была бравада провинциального офицерика? Ответа на этот вопрос уменя нет.

После операции и следствия меня наконец списали в резерв. Вхарактеристике появилась замечательная фраза: «Эмоционально неустойчив». Всякийраз, когда меня теперь просят прояснить, я отвечаю: «Ну обидчив». Заехал ятакже в училище якобы для того, чтобы забрать свои книги, а на самом деле длятого, чтобы бросить взгляд на свою, столь странно молчавшую все это время«романтическую историю». Вдруг оказалось, что ее больше не существует. Да непереехала никуда, а просто ее нет. Прости, сейчас не могу об этом говорить,скажу лишь, что именно в тот день я сломал челюсть полковнику Маслюкову и попалв военную тюрьму. Дело мое разбиралось довольно долго, потому что возниклопротиворечие. Приличные ребята в трибунале шили мне то, что и было на самом деле:оскорбление старшего офицера действием в состоянии аффекта, мотивированногоревностью, за что полагался жуткий срок штрафбата. Ну, а гады, которых втрибунале было больше чем достаточно, с подачи Маслюкова накручивали «соучастиев шпионаже», а за это, как вы сами понимаете, итурупскому лорду Байронуполагалась пулька в затылок.