Уже в лифте он потерял способность отвечать на вопросы ВерыГорды. Войдя в квартиру, он сильно взял ее за руку и, не говоря ни слова,повлек через переднюю, столовую и кабинет прямо в родительскую спальню. «Божемой, что это за квартира, – бормотала она, – что это за немыслимаяквартира!» В спальне, не зажигая и ночничка – залепленные снегом фонари главнойулицы бросали внутрь метельные несущиеся тени, – он прямо в шубке положилее на широченную, столь любовно маменькой добытую у антикваров «павловскую»кровать, начал вытаскивать из-под длинной юбки шелковое белье, запутался,рванул, потянул, какую-то гирлянду обрывков, после чего все, чего он таксокрушительно жаждал, открылось перед ним волшебным цветком, просящим лишьодного – войти поглубже в сердцевину. Она стонала, гладила его по голове ибормотала: «Боренька, Боренька, мальчик мой!» От этих обращений у него совсеммозги пошли набекрень, и он едва сдерживался, чтобы не выкрикнуть заветноеслово. Потом она совсем прекратила его называть и только вскрикивала раз заразом с нарастающей дикостью, пока вдруг не произнесла сквозь дрожьпрезрительной сомнамбулой: «Ты меня заеб совсем, а ни разу даже не поцеловал,ебарь подлый! Что же, для тебя, кроме пизды, ничего не существует?» Он понял,что именно в этот момент ей нужно было сказать что-то грязное, что оба ониприближаются к оргазму, и вмазался ей губами в горячий рот. Губы, да, конечноже, губы ее, которые шептали в микрофон эти пошлейшие дурманящие слова. Длинныеногти вцепились ему в затылок, Вера Горда заметалась, будто пытаясь сорваться,убежать, а он тут же слился с ее судорогой, как бы умоляя ее каждым новымударом остаться со своим «мальчиком», с «Боренькой»... И вот наконец сторжествующими воплями, словно встреча союзников на реке Эльбе, подошел триумф,и не воробушком проскочил, а длился взмахами и клекотом, будто полет орла, ипереливался постепенно в блаженнейшую и нежнейшую, безгрешную благодарнейшуюзаливную пойму.

Когда и это прошло, он почувствовал мимолетный стыд – чем ялучше того Николая? Но тут же отогнал его – разве это можно сравнить с тойгадостью? Они лежат теперь рядом, не прикасаясь друг к дружке, оба еще вверхней одежде и в туфлях.

– Сколько вам лет, Борис? – спросила она.

– Двадцать четыре, – ответил он.

– Боже мой! – вздохнула она.

– А вам, Вера?

– Тридцать пять, – хохотнула она. – Что,испугались?

– Я не хочу, чтобы вы были моложе, – пробормотал он.

– Вот как? Это интересно. – Она начала подниматься,свесила ноги, встала. – Ой, вы мне там все порвали, все мое дорогоебелье...

Он вытащил из кармана пачку с переломанными сигаретами,нашел обломок подлиннее, чиркнул спичкой.

– Там, в шкафу, – сказал он, – еще осталось многохорошего белья, и, по-моему, ваш размер...

Тут он испугался, что сказал, кажется, слишком много, чтоона сейчас начнет расспрашивать, от кого осталось, что и как... Горда, однако,ничего не сказав, зажгла ночник, открыла шкаф, подцепила пальцем что-то измаменькиного белья, присвистнула – неплохо! – юмористически и веселопосмотрела на него. Он засмеялся радостно: ах, как с ней, наверное, будетлегко!

Она посмотрела на себя в зеркало, все еще в шубке, вконцертном платье с помятым и задранным подолом.

– Ну и ну, – опять присвистнула она. –Изнасилованная тридцатипятилетняя певица... – Затем она приблизилась ктелефону, набрала номер, проговорила: – Меня сегодня не будет, – и тут жеповесила трубку.

– Кому вы звонили? – спросил Борис и тут же устыдилсявопроса: она меня ни о чем ведь еще не спросила, а я уже лезу в личную жизнь.

– Какая разница, – с легкой печалью сказала она. –Ну мужу.

От этого «ну мужу» ему опять захотелось немедленно затащитьее в постель. С восхищением он наблюдал, как она двигается по комнате, снимаетшубку, змеей вылезает из серебристо-черного платья.

– У вас, наверное, тут и ванна работает? – вдругспросила она с какой-то странной, как бы несколько задирающей и в то же времяуниженной интонацией.

– Почему же нет, конечно, – удивился Борис. – Вонпо тому коридорчику до конца и направо. Извините за всеобщий бардак, Вера, но ятут один живу, и ребята, мотоциклисты, все время таскаются.

– Ничего, ничего, – весело крикнула она и пробарабанилана каблучках, подтягивая оборванный пояс с чулками, прямо в ванную.

Пока она плескалась, он перестелил постель (к счастью,нашлась чистая простыня), разделся, лег под одеяло в ожидании и не заметил, какзаснул. Разбудили его какие-то сладчайшие ощущения. Голая Горда сидела у него вногах и облизывала его член, брала его целиком в рот, сосала, потом сноваоблизывала, все время глядя Борису в лицо большущими и невиннейшими глазами.Потом она подвинулась ближе и с замечательной ловкостью, впустив член в себя,оседлала Бориса, будто дама высшего света, привыкшая к галопированию начистопородных жеребцах. Склонившись, предложила «мальчику Бореньке» свои грудис острыми сосками. «Боренька» начал сосать одну грудь, нежно пожимая другую,потом, вспоминая о принципах справедливости, сосал слегка обиженный второйпарный орган, гладил и пощипывал первый, чтобы не обижался.

– Ну вот, а теперь давайте спать, мальчик Боренька, –сказала Горда после того, как ровная скачка, закончившаяся сумасшедшимстипль-чезом, наконец завершилась. Доверчиво положила голову на его плечо,обняла правой рукой и правой ногой и немедленно заснула, засвистела носом.Блаженно потягиваясь в теплейшем и нежнейшем объятии, он тоже засыпал, или,может быть, скорее, растворялся, это ли не нирвана, пока вдруг не проснулсявместе со всеми своими членами.

– Ну вот, опять, – сквозь сон забормотала она. –Хватит уж тебе, уймись, Боря... Ну что, что... ну, хорошо, делай, что хочешь,только меня не буди, я устала... ну, как ты еще хочешь... попкой кверху, да?..ну, пожалуйста... Ну, Боря, ну сколько же можно, ну, уймись же наконец, оставьсебе немного на утро...

Он снова засыпал и снова просыпался, чтобы услышать этиувещевания: «Уймись, Боря!» Как она умудряется найти именно те слова, что онжаждет услышать?