Капезиус имел право хранить молчание. Кюглер спросил, будет ли он давать показания под присягой, и аптекарь, хоть и не при адвокате, был достаточно самоуверен, чтобы согласиться. Но сказать «да» его заставила не только гордость. Несмотря на то, что это был первый раз, как он публично говорил о времени проведенном в Освенциме, у Капезиуса были годы, чтобы тщательно продумать, что он может рассказать в такой ситуации. Он знал, что его показания сейчас (с некоторыми вариациями правды) станут основой его защиты в суде. Показания были тщательно продуманным и поставленным танцем, позволяющим преуменьшить его роль в лагере смерти, освободить от личной ответственности и смешать ответы с достаточным количеством отрицаний и сомнений в достоверности обвинений.

Сначала Кюглер спрашивал, чем Капезиус занимался до войны, где учился и работал, про Farben/Bayer, про послевоенное заключение у американцев и англичан. Он делал это с целью расслабить Капезиуса. Рассказывая о причислении к Ваффен-СС, он повторил то же, что говорил на процессе денацификации 12 годами ранее: «это было не по моей воле». Шесть недель подготовки СС он, по рассказу, провел, занимаясь лишь «фармацевтической работой, в том числе ознакомился с работой администратора». На то, что его на короткий срок перевели в Дахау, он сказал, что «ничего в лагере не делал», только поставлял медикаменты отрядам Ваффен-СС «когда получал подобный приказ»[392].

Когда речь зашла об Освенциме, отметил, что в 1944 году был назначен там главным аптекарем после смерти предшественника Адольфа Кромера, произошедшей через два месяца после его прибытия; покинул лагерь он к Рождеству 1944 года[393].

Кюглер попросил Капезиуса объяснить, чем именно тот занимался в лагере. Описывая свои аптекарские обязанности, тот подчеркнул, что главной из них было «предоставление медикаментов работающим в лагере эсэсовцам и заключенным». Это означало, что ему часто «приходилось развозить лекарства на машине с платформы Биркенау где уже лежала груда чемоданов и приборов. Там офицер в форме передавал вещи мне»[394]. Иногда он не ездил за вещами сам, а отправлял двух младших офицеров.

Капезиус хватался за любую возможность сказать о себе хорошее:

– Я делал все, что мог, чтобы сотрудникам-заключенным было комфортно. Мне удалось добиться для них больших порций еды, их обеды в тайне готовились на чердаке[395].

Также он рассказал сомнительную повесть: похвастался, что тиф в Освенциме был вылечен именно благодаря ему. И случилось это потому, что доктор Виртс, главный врач, весной 1944 года отправил его в Берлин навестить в Центральном военном госпитале друга, доктора Йозефа Беккера. Виртс, по словам Капезиуса, «приказал привезти в лагерь 70 ампул для лечения тифа», но они с Беккером приписали к приказу три нуля, и Капезиус вернулся с 70 тыс. ампулами.

– За четыре года тиф превратил жизнь в лагере в ад, – говорил Капезиус. – Эпидемия поразила и заключенных. Ампулы распределили между лагерями по мере необходимости… и два месяца спустя болезнь была искоренена[396].

Капезиус знал, что никто не сможет опровергнуть его историю. Виртс и Беккер были мертвы, а документация берлинского военного госпиталя была уничтожена в бомбежке союзниками ближе к концу войны. Однако Капезиус старался избегать чрезмерного количества деталей. Из слушания по денацификации он вынес урок: чем точнее его история, тем проще найти в ней противоречия и ошибки.

Кюглер не собирался спускать Капезиуса с крючка. Он пришел в зал суда, вооруженный огромной стопкой файлов и бумаг. Он вытащил оттуда тоненькую книжку «Я была врачом в Освенциме» Гизеллы Перл, заключенной еврейки, работавшей в лагере на Менгеле. В 1948 году Перл написала книгу, где на 189 страницах подробно рассказала об ужасах менгелевских экспериментов в Освенциме. До войны она работала педиатром в Сигете, Румынии, и в книге несколько раз упомянула Капезиуса. Они познакомились в 1943 году во время его работы на Farben/Bayer: женщина была одним из клиентов компании. Перл и ее семью привезли в Освенцим весной 1944 года, она сразу узнала Капезиуса на платформе. Офицера, стоявшего рядом, она не знала, но вскоре выяснила, что это доктор Менгеле, на кого ей предстояло работать. Капезиус и Менгеле стояли перед длинной очередью новых заключенных. Перл и ее брата отправили направо. Отца отправили налево, прямиком в газовую камеру[397].

Кюглер зачитал отрывок из книги:

– Евреи-врачи, выйти из строя! – приказал доктор Менгеле, главный врач. – Мы делаем больницу.

Я вышла из строя, со мной еще несколько человек. Мы оказались прямо перед доктором Капезиусом, рядом с главным врачом. Я тогда только-только оправлялась после неудавшейся попытки самоубийства. Я была обрита, и грязные тряпки, прикрывающие тело, все же не могли скрыть моего слабого и болезненного состояния. И вдруг – я не могла поверить своим глазам – мелькнуло воспоминание: дом, сын прикладывает подбородок к скрипке, муж с гостем (доктором Капезиусом) внимательно слушают его игру. Эта сцена стояла у меня перед глазами, пока Капезиус разглядывал меня с жестокой улыбкой. Потом все пропало. Когда я очнулась – лежала на полу блока. Мне приказали немедленно явиться к доктору Капезиусу.

Он осмотрел меня с головы до пят и снова улыбнулся, заговорил холодным голосом, смеясь надо мной. Меня это так злило, что я едва понимала сами слова. Но вскоре его голос достиг моего сознания.

– Будешь гинекологом, – рявкнул он. – Об инструментах не беспокойся… их у тебя не будет. Твоя аптечка теперь принадлежит мне, как и твои интересные часы… Да, и документы твои у меня, они тебе не понадобятся. Можешь идти.

Больше я его не видела[398].

Рассказ Перл застал Капезиуса врасплох.

– Не помню этой женщины, доктора Гизеллы Перл, – медленно сказал он, немного помолчав. – Но не хочу говорить, что я ее не знал.

Позже Капезиус попытается очернить репутацию Перл, рассказав журналисту, что «Менгеле нужны были эмбрионы [для исследований] Так что Перл провела много абортов, пока не удалось получить живой эмбрион, с которым можно было работать»[399]. Когда Перл «узнала, что мать и ребенка забирали в исследовательский центр и использовали как подопытных кроликов, после чего обоих увозили в крематорий», она «решила, что больше не допустит беременностей в Освенциме. Ночью, на грязном полу, грязными руками. Сотни преждевременных родов, и никто не знал, каково мне было уничтожать этих малышей, но если бы я этого не делала, и мать, и ребенок были бы жестоко убиты»[400].