замужних женщин по найму по-прежнему разрешалась только при условии, что она совместима с обязанностями женщины в браке и семье[74]. Здесь намечались очень фундаментальные сдвиги, которые начали ставить под сомнение те модели брака – жена домохозяйка, муж зарабатывает деньги, семья нуклеарная, а воспитание детей преимущественно осуществляет женщина, – которые закреплялись со времен промышленной революции. По мере того как мир труда менялся и доля тяжелого физического труда уменьшалась в пользу офисной работы и в то же время часть традиционного труда домохозяйки все больше облегчалась машинами, менялись также гендерные роли и представления о семье.

Скачок благосостояния в 1950‑х годах происходил аналогичным образом в других странах Западной Европы, но с различиями в скорости и начальном уровне. В 1950 году было только три богатых государства (согласно подсчетам, которые делят европейские государства на четыре группы по валовому внутреннему продукту на душу населения): Дания, Швеция и Швейцария. Западная Германия следовала в третьей группе, примерно на одном уровне с Финляндией, Францией и Австрией. Пятнадцать лет спустя Западная Германия, как и большинство крупных западноевропейских государств, относилась ко второй группе, и только в 1985 году – к первой. Развитие возможностей потребления также следовало этой структуре, причем элементы общества потребления возникли в Великобритании гораздо раньше, чем, например, во Франции или Западной Германии. Однако во всех странах скачок в благосостоянии воспринимался, прежде всего, как событие, характерное для конкретной страны, а также, в первую очередь, как собственная заслуга нации[75]. Влияние экономического подъема на отдельные социальные слои было очень разным. Ведь, несмотря на значительный рост реального дохода, различия в доходах и богатстве изменились незначительно. Если разделить население на пять равных групп (от самых богатых до самых бедных), то в 1950 году члены самой богатой группы имели 45 процентов общего дохода, а самой бедной – 5 процентов. К 1985 году этот дисбаланс изменился незначительно: самые богатые теперь имели 42 процента, самые бедные – 7 процентов, хотя это тоже не германская особенность; Западная Германия в этом отношении находилась примерно в середине Западной Европы. Различия в богатстве были более серьезными: в начале 1960‑х годов два самых богатых процента населения Западной Германии владели 70 процентами производственных активов, то есть компаний, заводов и т. д., и 20 процентами совокупного национального богатства. Только с точки зрения доходов различия начали несколько уменьшаться, начиная с 1970‑х годов; различия между рабочим классом и средним классом несколько сократились, но разрыв с верхними доходами не уменьшился.

Несмотря на такое развитие событий, тезис Шельского о «выровненном обществе среднего слоя», выдвинутый им еще в начале экономического подъема, встретил одобрение. Согласно этому тезису, классовые различия в Западной Германии явно начали нивелироваться, так что все больше и больше можно было наблюдать одинаковые или похожие условия жизни у большинства немцев. Статистическими данными это подтвердить было невозможно; скорее наоборот, статистика со всей очевидностью показывала сохраняющиеся и даже растущие социальные различия. Однако сравнение с веймарскими годами показывает еще и другой аспект. В свое время возмущение неравными условиями жизни подпитывалось видимой разницей между нищетой и безнадежностью нижней половины населения и показным процветанием верхних слоев; в 1960 году разница между нижним и верхним слоями все еще была кричащей, а по некоторым критериям даже большей, чем в 1920‑х годах, но на значительно более высоком начальном уровне. Пятьдесят процентов населения, относившиеся к низшему слою, в большинстве своем, уже не жили ниже прожиточного минимума или близко к нему; их уровень жизни значительно улучшился, и они имели все основания надеяться на дальнейший рост благосостояния. Это сделало социальное неравенство более терпимым в восприятии[76].

ЗАПАД И НРАВСТВЕННОСТЬ

Большинство западногерманских интеллектуалов взирали на масштабы и скорость социальных изменений в 1950‑х годах скептически или отвергали их. Одним из наиболее часто используемых ключевых слов было слово «американизация». Топос о культурной пустоте американизма, его сведение к технике и потреблению, был связан с более старыми моделями восприятия и защиты, которые стали конституирующими для образа США в сознании немецкой буржуазии образования с начала ХX века, но были широко распространены и в таких странах, как Франция или Швейцария. Реальное бессилие европейцев перед лицом американцев, превосходящих их в военном, политическом и экономическом отношении, компенсировалось подчеркиванием европейских традиций в противоположность отсутствию истории у Нового Света и утверждениями о культурной поверхностности американизма в противоположность европейской глубине. Еще до окончания войны массовая культура была очень привлекательной для значительной части населения, и эта привлекательность еще больше возросла с 1950‑х годов, что привело многих консерваторов к страху потери их постулируемой культурной идентичности. Поэтому в 1950‑х годах критика массового общества, потребления и СМИ как шифров культурной эпохи модерна становилась все громче[77].

В качестве антонима «американизму» стали использовать понятие «Запад» (Abendland). В первые послевоенные годы в Германии уже часто ссылались на «возвращение к западному культурному сообществу» как на спасительный вывод из бездуховности нацистской эпохи в сочетании с возвращением к религиозному – настоящее движение рехристианизации, в котором проявилась огромная потребность в надвременных ориентациях и ценностях[78]. В то же время, однако, концепция окцидента также означала одну из основных идеологий холодной войны. После войны, например, историк Герман Аубин, страстный приверженец нацистского государства до 1945 года, в своих работах подчеркивал роль, которую Германия играла в течение тысячи лет как «щит, охраняющий Запад» от славянского натиска с Востока. Однако поражение Германии во Второй мировой войне привело к тому, что эту роль она больше не выполняет, писал Аубин, и потому опасность того, что Европа будет подавлена Востоком, велика как никогда, поэтому необходима обновленная ориентация на идею Запада, ибо это понятие «содержит в себе и память о тех составных частях многовековой общности, которые сегодня кажутся отчужденными от него в результате советизации за железным занавесом». В то же время это понятие заставляет вспомнить, как «тесно эта общность тем, что ныне объединяется для формирования новой Европы, в силу исторического развития связана [с] Германией»[79]. В этом представлении были связаны воедино три идеи: война Германии против Советского Союза как часть вечной борьбы Запада против вечной русскости; немцы как основной народ западной мысли; ориентация на Европу как бастион защиты от большевизма. Картина истории, которую представил Аубин и которая получила широкое распространение, позволяла игнорировать массовые преступления нацистов, равно как и войну и германскую оккупацию на Западе, которые трактовались как конфликт, второстепенный по сравнению с борьбой против русских и вообще как бы внутризападный.

Однако