эти упорные попытки оправдывать то, что произошло во время нацистской диктатуры, покоились на шатких основаниях и годились лишь как временная интеллектуальная конструкция. Ведь, в отличие от периода после 1918 года, эти попытки радикальных националистов закрепить за собой некие позиции в истории идей не удалось соединить с нарративом о предательстве, обмане и несправедливом обращении, что придало бы им правдоподобность и эмоциональную силу на несколько поколений.

Более глубоким, чем такие апологетические интерпретации нацизма, было возрождающееся отторжение культурной модерности (но не технического прогресса). Среди ведущих консервативных мыслителей послевоенных лет понятие «техника» обозначало не станки, автомобили или самолеты, а рационализацию жизненного мира, зарождающийся «аппарат», «вторичную систему». Используя то одну метафору, то другую, мыслители этого направления снова и снова сетовали на подчинение великой личности массам, диктату бюрократии, рационализации и цивилизации: благодаря урбанизации, нивелированию социальных различий, постоянному росту населения личность одомашнивается, «словно тигр или орел в клетке», как выразился Ганс Фрайер в 1955 году. Необходимо, считал он, восстать против «фабрики», против цивилизации, против «этих квартир стандартных размеров и этих поездок по стандартным маршрутам, консервированной еды, консервированной музыки и женской униформы из перлоновых чулок». «На отчуждение такой степени можно ответить только возвращением к наследию, из глубинных слоев которого хлынут широким потоком силы, которые наполнят нынешнее засушенное человечество. Каждая толика исконности, связи с родной землей, которую удастся сохранить, пусть даже как инородное тело, между бетонными блоками вторичной системы, каждый закон и право, передающиеся по наследству, являют собой целительный противовес прогрессу и островок человечности, который надо защищать от затопления»[80].

«Защита от затопления», «строительство плотин» от модерной цивилизации – метафоры, часто использовавшиеся в то время; они отражали пугающие тенденции, с которыми сталкивались консервативные представители общественной мысли 1950‑х годов. После победы Запада, который как раз и определялся тем самым «аппаратом» отчуждения буржуазного индивида, эти мыслители видели угрозу окончательной победы культурного модерна. Противостоять ему можно было, по их убеждению, только держась традиции, родной земли, формы и порядка.

Положительным полюсом в системе взглядов Фрайера, а также, с некоторыми различиями, Гелена и Шельского (все трое были в свое время членами партии национал-социалистов) был уже не Третий рейх. Нацистское государство теперь интерпретировалось скорее как неудачная попытка выступить против модерна, используя его средство – массовое общество. Вместо него эти мыслители ориентировались на время до возникновения «вторичных систем»: на некое фиктивное прошлое, из которого нужно было черпать силу и содержание для восстановления великого индивида. Здесь очевидна связь с призывом Фридриха Майнеке к «уютному бюргерскому порядку», якобы царившему до того, как начали действовать цивилизационные эффекты модерна; некоторые из рекомендуемых противоядий также были похожи. Если Майнеке рекомендовал Гёте, то Фрайер рекомендовал «гуманитаристику как образование и как нравственный каркас, как полноту общения, как домашний книжный шкаф и как культ великих мастеров», как точку схода, в которой фокусируется духовность, защищающая от низменных поползновений индустриального общества[81].

Вытекавший из этого политический вывод сделать было легко: против «фабрики», против огрубляющего воздействия цивилизации необходимо построить плотину, последовательно ориентируясь на ценности и структуры позапрошлой эпохи. И именно потому, что техническая индустриализация, которую считали неостановимой, совершалась так быстро, тем более необходимым казалось противодействие связанным с нею проявлениям цивилизации – огрублению людей и превращению их в массы.

Подобные эвокации традиционной буржуазности шли рука об руку с авторитарными представлениями о государстве, с мечтами об укрощении и организации «масс», и, как нетрудно заметить, отсылали к «мышлению в категориях конкретного порядка», характерному для предшествующих десятилетий. Они оставались вирулентными в 1960‑х и начале 1970‑х годов и формировали отправные точки консервативной социальной критики. Их приверженцы интерпретировали и национал-социализм, и коммунизм как варианты массового общества и, таким образом, как подтверждение тех опасений, которые культурные пессимисты в Германии высказывали еще до Первой мировой войны. В политическом плане они образовывали аргументационную основу для отстаивания авторитарной модели общества и государства и выступлений против попыток расширить институционализированную демократию с тем, чтобы обеспечить более широкое участие общества в управлении государством. В культурном плане эта концепция была направлена, прежде всего, против насаждения либеральных концепций в области семьи, воспитания и личной жизни. В этих областях усилия по «строительству плотин» были особенно заметны. Центральную роль играли такие понятия, как «нравственный закон» и «нравственность», под которыми подразумевалась «этика, действующая во все времена, и стабильная константа, не подверженная никаким социальным изменениям», «ментальный якорь стабильности», по словам историка Сибиллы Штайнбахер. Прежде всего, социально исцеляющая сила приписывалась «усвоению понятия о приличиях в области сексуальной морали»: «Что необходимо в связи с нашей общей судьбой в последние десятилетия, – говорилось в лекции фрайбургского преподавателя уголовного права Ешека в 1956 году, – это, прежде всего, мощный уголовный закон, который знает и признает моральные ценности, предполагает существование и обязательность нравственного долга и предъявляет народу, словно в зеркале, улучшенный образ его самого». Распространилось опасение, что исходящие от модерна вредоносные и опасные воздействия уже глубоко проникли в повседневную жизнь германского населения – а потому нужно тем резче им противодействовать[82].

Такие требования касались всех тех явлений, которые считались девиантными, неестественными или характерными для эпохи массового общества: преступность среди несовершеннолетних, молодежные группировки, работающие матери и незаконнорожденные дети, гомосексуальность и сексуальная распущенность; а также комиксы и джаз, иллюстрированные журналы и массовое потребление – короче говоря, все то, в чем проявлялось «пребывание человека в безнадежном плену у аппарата цивилизации»[83].

Отношение бывших нацистских мыслителей, ставших теперь консерваторами, к новообразованному в 1949 году западногерманскому государству тоже было преимущественно критическим и презрительным. Карл Шмитт высмеивал Конституцию ФРГ как «тиранию ценностей», а Эрнст Форстхофф считал, что такое государство, как ФРГ, уже не способно к «духовному самовыражению», поскольку оно не рассматривает и не может рассматривать себя как образование, обладающее «духовной индивидуальностью». Будучи «государством без войны», такая Германия, по его убеждению, больше практически не принимает участия в мировой политике и «должна будет довольствоваться тем, что является уже не субъектом, а только объектом мировой политики». Государство, которое служит лишь экономическому подъему и социальному обеспечению населения, не имеет, по мнению этих консерваторов, реальной цели. «Наша страна экономически жизнеспособна, что она продемонстрировала в последние годы с впечатляющей, хотя порой и несколько тревожащей ясностью, – подчеркивал влиятельный литературный критик Фридрих Зибург. – Но мы не можем гордиться этим; более того, мы даже не чувствуем себя способными ощутить благодарность за это», ведь очевидно, «что у того временного образования, в котором мы живем, нет и не может быть души. Все попытки вселить в нас ощущение