— англиканский пастор, католический ксендз и еврейский раввин, добросовестно отправляющие богослужение… Если вам надоело бесцельно разгуливать по палубам, вы можете посидеть в застекленном зимнем саду среди тропических растений; до полуночи на пароходе открыты магазины, продающие предметы роскоши; функционирует госпиталь, где по соответствующей таксе производятся операции — от удаления зуба до ампутации верхней или нижней конечности; радиотелефонная станция за известную мзду свяжет вас с любым пунктом земного шара… Путешествуя на «Нормандии», вы можете развлекаться, объедаться, жиреть, худеть, молиться своему богу, болеть и даже, пользуясь услугами радио, послать букет цветов к именинам тети, жительствующей в Марокко или Патагонии… Проспекты благоразумно умалчивали о стоимости «всевозможных услуг». К чему, скажем, напоминать, что трехминутный разговор по радиотелефону с Европой или Америкой обходится в большую сумму, чем месячный заработок квалифицированного рабочего США.　

Однако рекламируемые соблазны не привлекают пассажиров на «Куин Мэри» и «Нормандию». Путешественники предпочитают находиться в пути лишние два-три дня, но платить подешевле. В Европе не нашлось достаточно пассажиров, чтобы раскупить хотя бы половину из трех с половиной тысяч мест «Нормандии». Во всех трех классах набралось меньше девятисот человек, три четверти кают пустовали: у людей нет свободных денег.　

Этот рейс, как и предшествовавшие, совершался на многомиллионную государственную дотацию, которую получает «Компани женераль». За все расплачивались французские налогоплательщики.　

Между нашим, «туристским», и первым классом, где в роскошных апартаментах поместились американские и европейские богачи, была непроходимая стена. Такая же стена отгораживала третий класс. Ничто не должно было тревожить покой плутократов.　

Если бы людям было дано проникать взором в недалекое будущее, мы увидели бы «Нормандию», застрявшую в дни второй мировой войны в нью-йоркском порту. Фашистские диверсанты подожгли океанский гигант. С «Нормандии» была снята баснословно дорогая обстановка и отделка, и пароход превратили в военный транспорт. А после войны «Нормандию» распилили на части — в металлический лом…

VII

Истекали пятые сутки трансатлантического рейса. Ранним утром я поднялся на верхнюю палубу. Она была влажной, как после обильного дождя. Ветер гнал полосы густого тумана. Справа временами проглядывал берег. Замедлив бег, «Нормандия» входила в гавань. В сероватой пелене тумана промелькнула каменная фигура женщины, вся в зеленых пятнах. Из сизой мглы показался Манхэттэн, центральная часть Нью-Йорка. Каменные нагромождения зданий уткнулись вершинами в облака. Казалось, там все недвижно и мертво. Туман навис над городом, как тяжкое дыхание заключенных в нем миллионов людей.　

Я прибыл в Соединенные Штаты Америки.　

По каменным ущельям таксомотор пробирался от берега Гудзона на Шестьдесят первую улицу, к особняку Генерального консульства СССР.　

Шел теплый дождь. Пешеходы прятались под навесами витрин и в подъездах. На перекрестках полицейские в черных резиновых плащах, властно взмахивая рукой, пропускали потоки автомашин. Лязг и грохот надземной железной дороги, резкие сирены полицейских машин, рев автомобильного стада, короткие свистки на перекрестках, выкрики газетчиков и оглушительные голоса радиорепродукторов сливались в неистовый раздражающий шум.　

Подходил час второго завтрака — ленча. У людей, пережидавших дождь под прикрытием, и у тех, кто бежал по улицам, подняв воротник, были нетерпеливые, озабоченные, напряженные лица. С рекламных щитов и плакатов в суетливую толпу стреляли большущими голубыми глазами стандартные блондинки, прославляя ароматную жевательную резинку, гигиеничные купальные костюмы, непревзойденную мазь для обуви и томатную пасту, гарантирующую долголетие. Над серой бензиновой колонкой склонился пятиметровый румяный джентльмен и торопливо выплевывал световые буквы; перекувырнувшись несколько раз в воздухе, они становились в ряд, образуя фразу: «Здесь обслуживают с улыбкой». Рекламные надписи отличались глупостью и пошлостью.　

Шофер повернул ручку автомобильного приемника. Репродуктор сердито уркнул, и низкий гортанный голос заныл надрывную песенку: «Как хорошо, что день долог». Похоронная мелодия сменилась лихой чечоточной дробью.　

— Сиксти ферст стрит, консулат дженераль ю-эс-эс-ар, — сказал шофер, останавливаясь у пятиэтажного особняка. Над дверью сверкали Серп и Молот…　

Мне не пришлось пробыть в Нью-Йорке и часа.

— Наши летчики гостят в Вашингтоне, — сказал консул. — Вы можете отправиться туда самолетом.　

Длинный многоместный автобус авиационной компании повез трех пассажиров в аэропорт Нью-Арк. Пробежав минут двадцать по улицам, автобус нырнул в широкий тоннель. Рядом, по параллельным дорожкам, разделенным белыми полосами, мчались легковые и грузовые автомобили. Спуск прекратился, и машина понеслась по гладкой и прямой подводной дороге. Мы находились под Гудзоном. Дорога пошла на подъем. Вдали показалось окошечко дневного света. Оно росло, и, наконец, автобус выскочил на другую сторону реки. Это был соседний штат — Нью-Джерси, со своими законами и порядками. Штат Нью-Йорк остался позади, за Гудзоном. Еще через четверть часа автобус приблизился к крупнейшему аэропорту Америки. Мы проехали мимо десятка стандартных серых ангаров. Бетонированные дорожки паутиной раскинулись на четырехугольнике летного поля.　

Клерк проводил пассажиров внутрь четырнадцатиместного «Дугласа». «Пайлот» и «копайлот» (второй пилот) прошли в свою кабину. Зажглась надпись: «Прикрепитесь к сиденью и не курите». «Дуглас» пошел на взлет.　

Одиннадцать мест на самолете пустовали. Как и «Нормандия», американские воздушные линии переживали плохие времена. Подросток, обслуживающий пассажиров,[7] спросил трех людей, сидевших в креслах: не требуются ли газеты и журналы.　

Я взял увесистую пачку в тридцать с лишним страниц. На первой полосе был помещен портрет мрачного субъекта лет под сорок, снятого крупным планом, а вокруг разбросано несколько его мелких фотографий в разных позах. Я подумал, что газета рекламирует модного киноактера. На следующей странице снимок изображал его в обществе невзрачной особы с испуганными глазами; он тянется к ней, сложив губы для поцелуя, но женщина отстранилась, загораживаясь рукой. Дальше я увидел мрачного джентльмена в стальных наручниках; его обступают дюжие полисмены с расплывшимися физиономиями. Четвертая страница: неизвестный распростерся на полу, запрокинув голову… Кадры из нового кинобоевика?… В ширину всех восьми столбцов протянулся заголовок: Калифорния мэрдер…[8] Вероятно, в Голливуде состряпали очередной фильм из жизни американских бандитов?　

Болтливый попутчик, делец из Лос-Анжелоса, захлебываясь от непонятного восторга, тыкал толстым пальцем в газету и рассказывал об арестованном накануне калифорнийском разбойнике-садисте, который изнасиловал и убил трех маленьких девочек. Преступлениям негодяя было посвящено четыре страницы. Газета смаковала все эти ужасы. Остальные газеты, исключая прогрессивных, так же были наполнены сенсационными корреспонденциями о поведении и настроениях калифорнийского изверга. Какой-то пронырливый репортер удостоился у него приема в тюрьме, и газеты печатали наглое «интервью за решеткой».　

Мой спутник, просмотрев все четыре страницы, заметил критически: «Обыкновенные снимки, ничего оригинального. Вот в наших калифорнийских газетах, у Херста, будьте уверены, подано как следует. Старик знает дело, у него ловкие парни!..» Он словно гордился, что страшное преступление произошло не где-нибудь, а в его родных краях.　

Искушенному