выступления Чкалова. Тысячи глаз с восторгом обратились к нему. Он воплощал для слушателей лучшие черты русского характера, благородные устремления людей нового мира, строителей коммунистического общества. Что скажет прославленный советский герой?　

«Хур-рэй! Вива! Ура!..» — бушевал зал. Напрасно пробовал Чкалов умерить выражения восторга. Возбужденные люди вскакивали на кресла, размахивали шляпами, бросали на трибуну цветы. Чкалов, подняв руки, просил о тишине. Еще и сейчас он не знал, какими словами выразить наполняющие его чувства. Но вот, перекрывая гул, его густой голос, усиленный репродукторами, прокатился по залу:　

— Друзья! Товарищи наши! Мы, три летчика, вышедшие из рабочего класса, можем работать и творить только для блага трудящихся. Мы преодолели все преграды в арктическом перелете, и наш успех является достоянием рабочего класса всего мира!..　

Пафос его речи захватил аудиторию. Словно вихрь пронесся. Чувства Чкалова, подобно электрическому току, передались залу. Он говорил страстно, убедительно, захватывающе, но говорил по-русски, и вряд ли хотя бы один из ста слушателей знал родной язык летчика. Но так пламенна была его речь, что зажигала сердца, становясь понятной и близкой до того, как переводчик открывал рот.　

— Не стремление к наживе, не честолюбие и тщеславие побуждают советских людей к героическим подвигам. Народ, свергнувший эксплоататорский строй и построивший социализм в великой стране, движим чувствами, выше и благороднее которых нет у человека. Любовь к советской Родине-матери. Преданность идеям коммунизма. Стремление к общечеловеческому счастью. Вот что делает этот народ непобедимым!　

В короткие паузы Чкаловской речи врывалась бушующая овация.　

— Советский Союз идет от победы к победе, — продолжал он. — И мы твердо знаем, что время работает на нас, что мы перегоним Америку во всех областях!　

Митинг окончился. Летчиков подняли на руки, понесли к выходу. Невысокий, очень худой человек с изнуренным лицом протиснулся к Валерию Павловичу, обнял его. «Благодарим тебя, дорогой товарищ Чкалов, за то, что ты сделал для родины трудящихся», — с трудом проговорил неизвестный, путая русские и английские слова. Крупные слезы текли по его щекам. У Чкалова дрогнули губы, глаза увлажнились…　

В полночь мы шли по Бродвею. На зданиях двадцати пяти центральных кварталов главной нью-йоркской магистрали ярко горели разноцветные огни реклам. Город не знает покоя, и по ночам в небе трепещет алое зарево. Не прерывается движение подземных поездов старого, грязного и запущенного метрополитена. По улицам проносятся автомобили, жмутся к тротуарам такси, и шоферы обращают искательный взор к прохожим.　

Шофер таксомотора, далеко еще не старый сутулый человек с печальными глазами, рассказал нам о своей жизни. Как и другие водители, он работает по четырнадцати часов пять суток в неделю; на субботу и воскресенье нанимают шоферов из безработных.　

— Живу я далеко от гаража и попадаю на работу через час после выхода из дома. Еще час занимает возвращение. Шестнадцать часов в сутки уходят на труд, и только восемь я бываю с семьей.　

Он видит мир через стекла хозяйского автомобиля. Возвращаясь домой, он торопливо съедает ужин, бросается в кровать и засыпает: блаженные часы! На рассвете жена будит его, и все повторяется снова… Однако ему еще повезло, ему завидуют: тысячи безработных с восторгом заняли бы его место за рулем. Он дорожит работой и вечно живет под страхом потерять ее. Он вежлив и предупредителен с пассажирами, иногда до раболепства, потому что недовольный клиент может пожаловаться хозяину, и шофер присоединится к армии безработных.　

Он рассказывал о себе, используя вынужденные остановки у светофоров. Лишь загорался зеленый свет, как автомобили, застрявшие у перекрестка, с ревом устремлялись вперед. Глядя на истомленное лицо шофера, думается: сколько лет такого труда может вынести человеческий организм? Сейчас шоферу под сорок. Быть может, на пятом десятке он потеряет способность быстро реагировать в условиях нью-йоркского движения; глаза шофера утратят зоркость, и хозяин безжалостно вышвырнет его за ворота, как ненужную ветошь, а освободившееся место займет здоровый, выносливый и жизнерадостный парень, чтобы повторить безрадостный путь своего предшественника.　

Дамоклов меч безработицы всегда висит над американскими рабочими. Миллионы американцев, отправляясь ко сну, испытывают мучительную тревогу: что принесет завтрашний день? Ни у кого нет уверенности, что он сохранит источник своего существования и не получит расчета. Около семи лет прошло со времени страшного кризиса, потрясшего капиталистическую Америку и парализовавшего ее жизнь, но — словно то было вчера — в памяти американцев живет зрелище голодных толп, картины самоубийств, разорение, нищета, безысходное отчаяние. Следующие годы не принесли желанного «процветания» — «просперити»; экономика страны испытывала лишь временные подъемы, за которыми по пятам шли неизбежные жестокие спады.　

Теперь призрак массовой безработицы снова витал над Соединенными Штатами. В тот день, когда я сошел с борта «Нормандии», газеты опубликовали официальные статистические сведения: четыре с половиной миллиона человек лишены постоянного заработка. Прошло полторы недели, и цифра безработных возросла уже до пяти с половиной миллионов. Что ни день, за ворота предприятий безжалостно выбрасывали сто тысяч человек. Иные дальновидные экономисты предвещали, что к осени число безработных перевалит за десять миллионов. Каждый труженик спрашивал себя: «Когда придет моя очередь?..»　

Страх безработицы надежно обосновался в жилищах трудящихся. Его сопровождает постоянная спутница: боязнь заболевания. Горе американской трудовой семье, где заболел кормилец! США не имеют государственной медицинской помощи. А из каждого десятка жителей, по крайней мере, девять не обладают материальными средствами, чтобы оплатить квалифицированную медицинскую помощь: лечение стоит огромных денег. Если у рабочего и были сбережения, то врачи, госпиталь и аптека быстро поглотят их.　

Мне рассказывали: на весь восьмимиллионный Нью-Йорк есть лишь шестьсот бесплатных мест в благотворительных больницах. Невольно вспомнилось, что только московская больница имени Боткина имеет две с половиной тысячи коек.　

Заболевший американский рабочий или служащий обычно теряет работу: на его место — неисчислимое множество претендентов. Трудящиеся в Соединенных Штатах, урезая себя в самом необходимом, стараются скопить деньги на «черный день» болезни и безработицы. Лечебное учреждение в Америке такое же доходное предприятие, как мюзик-холл, отель, кабак.　

В частной лечебнице все регламентировано таксой. «Желаете подвергнуться операции? Сделайте одолжение!..» Хирург заглянет в прейскурант и скажет цену; в зависимости от обслуживания и имени специалиста, операция обойдется от пятинедельного до четырехмесячного заработка. Заслуживающий доверия пациент может рассчитывать на кредит и рассрочку платы, как в бакалейной лавке. Но если долларов нет? Прискорбный случай. Безденежным заболевать категорически не рекомендуется! Врач, занимающийся филантропией, рискует и сам стать нищим. Не для того он учился и главное тратил деньги на обучение, чтобы бесплатно лечить неудачников!　

Когда я говорил американцам, что в Советском Союзе заболевший трудящийся не только получает бесплатно квалифицированную медицинскую помощь, но и