фоне общего уныния и доходяжничества держалась молодцом. Гешефт Изи, несмотря на все риски, потихоньку работал. Наш коммерсант умудрялся через подкупленных конвойных или вольных работяг проворачивать мелкие сделки — сбывал карты, табак, выменивал водку на продукты. Благодаря этому мы нет-нет да и перехватывали что-то сверх казенной пайки.

Иногда это был ломоть хлеба, иногда — щепотка настоящего чая, а раз Изя раздобыл даже кусок мороженого сала! Пир горой! К тому же Левицкий, наш «аристократ в конторе», исправно бывал в приисковой лавке для вольных и начальства. Он иногда покупал нам по заказу Изи то немного сахару, то луковицу, то еще какую съедобную мелочь. Конечно, это не ресторанное меню, но по сравнению с вечным клейстером и каменной юколой — просто праздник какой-то! Чувствовали себя почти олигархами местного разлива.

Примерно в это же время случилась и плановая переодевалочка — выдали новую казенную одежду. Целый гардероб, как и обещал Фомич: штаны, халаты, валенки, полушубок, рукавицы. Все новенькое, с иголочки, хоть и колючее, и размером явно не на нас шитое. Но главное — целое и теплое! Большинство арестантов, особенно моты, тут же спустили обновки за выпивку или проиграли в карты. Мы же, имея благодаря Изе хоть какой-то приварок, смогли свои тулупы и валенки приберечь. Ходить в относительно новой одежде, когда вокруг все в рванье, — сомнительное удовольствие, но чертовски приятное и теплое. Чувствовали себя почти элитой каторжного общества.

Но наше относительное благополучие не могло остаться незамеченным в этом царстве всеобщей ненависти и зависти. Невзлюбил нас, как водится, один надзиратель — Силантий. Мужик мерзкий, с рябым лицом и злыми глазками, он словно поставил себе целью отравить нам жизнь. То ли ему не давал покоя наш налаженный быт и работа без срывов, то ли прознал он про гешефт Изи и хотел урвать свою долю, не договариваясь, а просто давя авторитетом, то ли просто был мудаком по жизни — но придирался он к нашей артели постоянно. Особенно ко мне, как к «вожаку». Устраивал внезапные шмоны именно у наших нар, так что Изе приходилось проявлять чудеса изворотливости, чтобы спрятать ходовой товар, заставлял переделывать работу, цеплялся по пустякам, отпускал скверные шуточки.

— Что, Подкидыш, самый умный, да? — шипел он мне в лицо. — Ничо-ничо, подожди, я те ужо покажу!

Я сжимал кулаки, но молчал, сдерживая подступающее бешенство. Этот Силантий явно искал повода для серьезной расправы.

Зима тянулась бесконечно. Каждый вечер, падая на нары, я мысленно царапал еще одну черточку на невидимой стене календаря. Сколько еще до весны? Сколько еще дней этого ада? Фомич говорил, бежать надо весной. Когда тепло, когда есть шанс укрыться в тайге, когда реки вскроются. Весна… Она казалась такой же далекой и нереальной, как моя прошлая жизнь.

Но мысль о побеге не отпускала. Она стала единственным смыслом, единственной надеждой в этом царстве безнадеги. Ночами, когда барак сотрясался от кашля и храпа, я лежал с открытыми глазами, прокручивая в голове варианты. Куда бежать? На юг, к китайской границе? Или на запад, обратно в Россию? Сколько идти? Чем питаться? Как обойти заставы и патрули? Вопросов было больше, чем ответов. И каждый ответ упирался в суровую реальность: шансов почти нет.

И тут накатывала злость на самого себя. Дурак! Идиот! Сколько раз можно было рвануть раньше! После Екатеринбурга, когда мы работали на заводе — там было проще затеряться! В Тобольске — можно было подготовиться! В Енисейске! Да хоть после Иркутска, пока не пересекли Байкал! Шансы были! Ну что ж, надо ждать весны и готовиться.

Если оно придет.

Восточная Сибирь не то место, где зима быстро сдает свои позиции. Морозные солнечные дни сменяются бешеными шквалистыми ветрами, разгоняющими ледяной воздух вдоль поросшего вековым лесом ложа скованной морозами Кары. А мы все копаем и копаем — и не только золотоносную породу, нет…

Наша восьмерка, благодаря моему ноу-хау и относительной сытости, стала самой производительной на прииске. А как известно, на Руси кто везет, на том и едут. Мы раньше всех завершали ежедневный урок, отправляя на промывку нужное количество таратаек и тачек. И именно поэтому в качестве поощрения, видимо, каждый день после урока нам приходилось работать сверхурочно: то скалывать лед с промывочной машины, то выкапывать неглубокие могилы для тех, кто свой урок уже никогда не выполнит. Замечательная мотивация! Ну что ж, если считать смерть за своеобразную форму свободы — то наши труды, пожалуй, будут не напрасны! Помогаем людям обрести покой…

От тяжкого труда и постоянного прессинга со стороны Силантия в артели стало копиться раздражение. Софрон Чурис то и дело лаялся с Фомичом — второй попрекал первого солдатским прошлым, а Софрон не упускал случая пройтись по клеймам на лице Фомича. Изя ныл, что торговля идет плохо из-за шмонов. Тит мрачно молчал, но все чаще сжимал кулаки.

В остальном было все так же тяжело. Мы все по очереди переболели; к счастью, никто из нас не умер. Кормили ото дня все хуже и хуже: начальство на прииске отбрехивалось тем, что из-за глубоких снегов наш санный обоз с мукой и солью задерживается, а оттого пайки каторжным сильно сократили. Впрочем, посессионным и вольнонаемным было не лучше — они покупали себе харчи в приисковой лавке, где выбор стал совсем невелик, а цены — конские.

— Эх, сударик да соколик… — хрипел по утрам исхудавший Фомич. — Вот у бабы моей, помнится, как было: достанет каравай из печи, так там корочка — аж трещала, когда разламываешь!

— И я так и не помню, Викентий Фомич! Забыл уже! — поддакнул Тит. — Да, жизнь тут не мед! Здесь хлеб-то за лакомство, все юколой пробавляемся…

Следующий день начался, как все, со звона железа и криков надсмотрщиков. Мороз трещал, но нас гнали к промывкам.

— И зачем? — удивился Тит. — Ведь все равно толку нет — помпы замерзли, не прокачать ими воду! Как промывать? Да и вашгерты-то*, промывочные лотки на машине, все обледенели!

— Молчи, начальству виднее! — благоразумно произнес Фомич. — Эх, жаль, право жаль, что нерчинский-то завод закрыли! Уж я там был кум королю! И тепло в цехе-то. Знай плавь свинец да серебро, и горя не знаешь! А тут — это же ад кромешный!

Мысленно соглашаюсь с ним. Ад не ад, но на концлагерь все происходящее с нами похоже до крайности. Здесь, увы, все предназначено нам на долгие годы, а по факту — до