расколоть топором какую-то черную просмоленную дощечку идеально правильной формы. В этот момент словно что-то толкнуло его изнутри, и, еще сам не понимая почему, он упросил приятеля отдать странную вещь ему.

Дома, взяв из рук сына находку, мама долго оттирала ее и неожиданно увидела едва проступающий сквозь слой копоти удивительной красоты образ.

Икону повесили в угол комнаты. Через неделю краски стали ярче и взорам предстал прекрасный лик Богородицы. Прошло еще несколько месяцев, и, к удивлению всех, икона обрела свои первоначальные краски. Она стала оберегом семьи Сличенко, отводя беду в таких ситуациях, когда смерть казалась неминуемой.

Обретенную драгоценность Николай Алексеевич пронес сквозь всю жизнь. С ней пережил военное лихолетье, с ней уехал из цыганского колхоза в Москву поступать в театр «Ромэн», с ней продолжает творить и сегодня…

А впрочем, пусть обо всем расскажет сам Николай Алексеевич.

…До войны мы жили в Харькове, – начинает откровенный рассказ артист. – Мой папа дружил с одним евреем по имени Саша… Когда пришли фашисты, поначалу они вроде бы никого не трогали, а потом стали людей расстреливать, в первую очередь евреев, и папа отдал другу свой паспорт – они были внешне немного похожи. Саша сбежал. Отцовский паспорт спас ему жизнь, а папу через две недели арестовали. Нас, детей, у мамы на руках было четверо. Не один день мама металась по всему городу, разыскивая отца, – все напрасно, но вот, наконец, ей удалось узнать, где арестованных держат. Вскоре прошел слух, что их повезут на казнь.

Помню, на площади собралась толпа таких же, как мы, бедолаг – было Крещение, трескучие стояли морозы, но народ терпеливо ждал… Вдруг ворота какие-то железные, как мне тогда показалось, со скрежетом распахнулись, и со двора стали выезжать машины. Арестованные, еще живые, лежали в кузовах вповалку. Но мы понимали, что вывозят их на расстрел. Над ними стояли эсэсовцы с автоматами и следили, чтобы никто не шевелился. Со всех сторон истошно закричали женщины, и в этот миг один человек поднялся (как ему удалось, не понимаю) и бросил на обочину шапку. Охранник тут же ударил его прикладом по голове, мужчина упал, а вся толпа бросилась к лежащей на земле шапке: «Чья? Кто?» Мы ее сразу узнали – это была папина.

На том все и кончилось. Папу убили на моих глазах ударом приклада по голове.

После того как не стало папы, мы долго голодали. Прошло какое-то время, и когда немцы первый раз отступили – Харьков несколько раз переходил из рук в руки! – к нашим воротам подкатил грузовик, груженный картошкой – огромное по тем временам богатство. Из кабины в форме лейтенанта Советской армии вышел дядя Саша и с улыбкой направился к маме. Он еще не знал, что произошло с его другом, а потом я увидел, как они с мамой, обнявшись, рыдают…

В марте 1943 года мама отправила меня в Воронежскую область, в цыганский колхоз «Лоло Октябрь». Я там рос, помогал взрослым, трудился…

…Говорят, время лечит. Не лечит. Всё пережитое в детстве во мне до сих пор болит.

Шло время, уже и война закончилась, а я по-прежнему оставался в колхозе, рос и, сам того не замечая, впитывал культуру своего народа. Все-таки какие бы житейские беды цыганам ни выпадали, они не унывают. Вечерами молодежь собиралась у костра, пела, плясала – ну и я старался от остальных не отставать. Учился игре на гитаре, и чем больше взрослел, тем чаще мне почему-то говорили: «Тебе бы, Никола, в Москву – есть там театр “Ромэн”…» Но я понимал, что все это лишь несбыточные мечты. Где Москва, театр и где я?

Я был уверен, что все это нереально, но мысль стать артистом запала в душу, и как-то, когда в очередной раз на эту тему возник разговор, спросил: «А как мне туда добраться? Каким образом дойти до Москвы?» Что же вы думаете? Седой цыган затянулся своей трубкой и обвел всех взглядом: «Ну что, ромалэ, поможем парню?» Колхозники ведь тогда зарплату не получали, работали за трудодни, но несколько семей скинулись по полмешка пшеницы, продали зерно и на вырученные деньги купили мне билет до Москвы. Таким вот образом меня собирали в дорогу. Провожали толпой, от мала до велика, посадили в общий вагон… Это был билет в один конец. В то время театр находился в Гнездниковском переулке, неподалеку от Пушкинской площади.

…В семь утра постучался уже в дверь театра. Заспанный сторож спросил: «Кто там?» – «Это я – пришел поступать в “Ромэн”», – отвечаю. Он пальцем у виска покрутил: «Ты чего, мальчик, обалдел?» Потом, правда, сжалился: «Подожди, все к 11 приходят».

Промаялся я несколько часов перед закрытой дверью, продрог до костей – дело-то зимой было! – и вот вижу: идут.

Цыгане, когда своего встречают, всегда интересуются: кто ты, чей, что да как?.. Познакомились. У меня как-то сразу все с ними срослось, ну и ребят молодых было много – все гитаристы. Они взялись мне помогать: «Ты поступать хочешь?» – «Да». – «А что будешь делать? …Ну, давай, – а сами уже показывают, – только не забудь, что и это надо, и это…»

В тот день возглавлявший «Ромэн» профессор Петр Саввич Саратовский большую репетицию проводил. Какую ставили пьесу, не помню, но в массовой сцене был занят практически весь коллектив, поэтому народу собралось очень много. Сижу, жду… В перерыве подходит ко мне Петр Саввич: «Ты что тут делаешь, мальчик?» – «Пришел поступать». – «А что ты умеешь?» Я так растерялся, что от волнения ляпнул: «Не знаю». – «Угу, но петь-то умеешь?» – «Немножко», – кивнул. «А танцевать?» – «Немножко». Тогда профессор пригласил всех артистов пройти в зрительный зал, а мне сказал: «Ну, давай-ка на сцену, покажи нам свое умение». Со мной вышли уже знакомые ребята-гитаристы.

Саратовский спросил: «Почитать что-нибудь можешь?» Разумеется, никаких стихов я не разучивал, но вспомнил, как давным-давно, в раннем детстве, мама читала «Белеет парус одинокий». Хотя в памяти лишь какие-то отрывочные всплыли строки, половину стихотворения все-таки я прочитал. Замолчал – а вокруг тишина, никакой реакции. «Ну, что еще? – уточнил Петр Саввич. – Давай споем». Я спел. Он опять: «Теперь станцуем».

Я сплясал. Пауза в зале затянулась. Ну, думаю, сейчас упаду, и вдруг поднимается молодой человек – яркий, красивый (потом я узнал, что это ведущий артист театра Сергей Шишков) и громко кричит: «Наконец-то и у меня появилась замена!» Его голос прозвучал как выстрел.