– Да, да, очень смешно…

Коридор пуст.

Кромвель смотрит влево и вправо по коридору на втором этаже отеля – никого. Он отодвигает задвижку, чтобы дверь не захлопнулась и не заперлась, и подходит к лифтам (одна из кабин движется), проверяя – может быть, номера этажей на цифровых дисплеях не те? Но ошибки нет – номер этажа на дисплее по-прежнему «2». Спертый воздух коридора чуть-чуть пахнет… дымом? Алкоголем? Сексом? Кромвель не понимает. Он готов поклясться, только что кто-то шёл по коридору мимо его номера, но теперь никого нет.

Вернувшись в номер и заперев дверь, Кромвель снова смотрит в глазок – теперь в него ясно виден выпуклый узор ковра. Позабыв о произошедшем, Кромвель возвращается в постель, но теперь спать совсем не хочется.

Около полуночи он выходит из номера, отправляясь в дом Паркеров.

Поставив пластинку в проигрыватель внутри тайной комнаты, Кромвель открывает дневник Харлана Паркера.

17 июня 1938 г.

12 июня в Мэллоу мы записали пение и игру Хирама Рэндольфа Бёркса – совершенно лысого карлика ангельского вида. Его версия «Стаггера Ли» почти слово в слово повторяла версию Смута Сойера, хотя с другой последовательностью аккордов и более бодрым и плотным облигато на басах. На следующий день мы нашли джентльмена по имени Беар Хенстед – о нём нам сообщил Смут Сойер, сопроводив свои слова малоподробными указаниями: «Он живёт там, где встречаются реки Нью и Гринбрир. Вы только спросите». Кролик нашёл место слияния Нью и Гринбрир, мы поехали туда, потом немного отъехали назад. Первый же человек, которого мы спросили у ночлежки «Беллпойнт», указал нам прямой путь к аккуратному домику Хенстеда, стоявшему посреди увядшего табачного поля, где коричневые листья обвисали, точно крылья мотыльков.

Невзирая на имя, Беар – невысокий, гладко выбритый белый в рабочем комбинезоне и накрахмаленной белой рубашке – не походил на медведя. Сидя на крыльце, он поприветствовал нас, сказав, что знал – мы придём. Не понимаю, как новости путешествуют между местными горными жителями, обгоняя автомобиль, без телеграфа или телеграмм, но, по-видимому, им это удаётся. Беар пригласил поставить наше устройство в стойле среди лошадей – думаю, на фоне записи слышны звуки, которые издают животные. Хенстед потребовал также банку самогона и только потом открыл футляр с банджо.

Вот как всё начиналось:

– Мистер Хенстед, при записи мы обычно просим начать со «Стаггера Ли». Знаете её? Славная репрезентативная песня.

– Понятия не имею, что это значит, но балладу о треклятом Стаке Ли знаю как свои пять пальцев, – улыбнулся он. – Свет не видывал н*** чернее.

Небрежность, с которой он произнёс это слово – я не в силах его написать, такое отвращение оно вызывает у меня, – шокировала. Я видел, что Кролик испытывает не меньший гнев, чем я. Мы с ним сражались, убивали, видели, как наши друзья и однополчане погибают в далёкой стране, не для того, чтобы Хенстед и прочие ставили себя выше других.

Ненависть вечно меняет обличья, и предрассудки против наших ближних вездесущи. Но обычно ожидаешь, что ненависть должна иметь какой-либо материальный объект, а не направляться на персонажа песни.

– Прекрасно, мистер Хенстед, – ответил я, стремясь с этим покончить, и снова испытывая отвращение – на этот раз к себе, из-за своей трусости и нежелания заявить собеседнику о его низости. – Как только устройство начнёт резать пластинку, я дам вам знак. Понимаете?

Но он только отмахнулся, открывая банку и делая долгий глоток, после которого Хенстед зашипел, как гадюка, и набил за щёку табака. Только проделав всё это, он подобрал арпеджированный аккорд, шлёпнул банджо по деке и запел.

Его версия «Стаггера Ли» во многом походила на версию Смута Сойера – что вполне ожидаемо, так как этих двух исполнителей ничего не разделяло: ни география, ни культура, ни класс. Хенстед был гораздо более умелым музыкантом, чем Смут, его правая рука умело и живо плясала по струнам, а ясный тенор напоминал церковный колокол – иронично, учитывая, какой безбожной была песня. Его «Стаггер Ли» бодрил, всё было хорошо.

Но в конце Хенстед пропел следующий куплет.

Когда он закончил, я спросил, известны ли ему другие версии «Стаггера Ли», кроме только что исполненной. Хенстед намекнул, что известны, но ему они не так нравятся и имеют скорее негритянское происхождение, хотя – опять же – он назвал это другим словом.

Остальные песни Хенстеда я записывал без особенного энтузиазма (примечание на конвертах пластинок: новая версия «Хватит прятаться в долине» – полагаю, это и есть настоящая находка; воодушевлённое исполнение «Иоанна Богослова», невзирая на объяснения, что Библиотеке нужны секулярные песни, а не духовные; «Возле лощины Бучи» – ещё одна неизвестная песня; и «Полбанки самогона»). Они заняли, в общей сложности, три двенадцатидюймовых пластинки; после этого мы унесли «СаундСкрайбер» без дальнейших любезностей. Для полного понимания ремесла и культурного наследия музыкантов я планировал после записи песен проводить с ними интервью о музыке, которая на них влияла, о том, кто их учил, о любимых песнях, а также темах и вариациях распространённых здесь мелодий. Но от аккуратного и накрахмаленного Хенстеда исходила такая вражда, а его неосознанные предубеждения так меня расстроили, что мы как можно скорее уехали в поисках другого рекомендованного Сойером музыканта – некоего Грэмпа Хайнса.

Его было не так просто найти. Указания Смута оставались неясными: «В старину Хайнс заправлял шатокуа, но теперь живёт бобылём около Лезервуда. Может, найдёте его возле горных озёр – у него будет большущая палатка, и он там служит Богу утром по воскресеньям. И кутит вечером по субботам. Он странный вообще – знает на пятьдесят две песни больше, чем все».

Посмеявшись над этой фразой, которую Смут часто повторял, мы с Кроликом вернулись в «Студебеккер» – и на просёлочные дороги Западной Вирджинии. Из гористой местности мы выехали в более ровные предгорья; дорога вела через лес, где деревья образовывали над ней навес и стучали по крыше «Студебеккера». С каждым поворотом казалось, будто старый лес, дремавший под ранним летним солнцем, клонящимся к вечеру, затягивал нас внутрь.

– Вот же старый сукин сын, – тихо произнёс Кролик сквозь зубы и зажатую сигарету. – Если бы он горел, я не стал бы на него мочиться.

Я засмеялся. К тому моменту мы успели снять пиджаки и закатать рукава рубашек, тёмных от пота в подмышках и на спинах. Кролик, положив вверх ногами свою шляпу на сиденье между нами, сложил в неё всё содержимое карманов: перочинный нож, носовой платок, зажигалку «Зиппо», серебряную мелочь, «Пэлл-Мэлл» и свой бумажник – плоский и измождённый. Думаю, его собственность примерно этим и ограничивалась. Вернувшись из Европы, Кролик не оставался подолгу на одном месте, а было у него только то, что на нём надето, смена одежды, спальный мешок, да воспоминания – как и у меня.