– Надо вам найти Грэмпа. Он вам спел бы хорошую.

– Мы его и искали! Его палатка у озера Гузнек, но мы заблудились и оказались здесь.

– Он собрал вещи и уехал в Теннесси, – улыбнулась она.

– Вы хорошо его знаете? – спросил я.

– Надеюсь, – кивнула она и, помолчав, обратила на меня лукаво блестящие глаза: – Он мой муж.

– Но… Но… – Кролик поперхнулся.

– Нам казалось, – ответил я, – что Грэмп Хайнс… Он…

– Что он?

– Старше, – закончил я.

Амойра засмеялась:

– Ему, наверно, лет сто. Но всё ещё в силах.

– Но вам никак не больше… – начал Кролик.

– Больше скольких? – Кролик не ответил. Амойра усмехнулась и села рядом с ним. Кролик подвинулся, а я спросил:

– Откуда ты? Я не заметил поблизости ни домов, ни хижин.

– Я родом из Кипердилли. У-у-у, у нас там такие песни поют, что у вас бы в штанах стало тесно!

– Ты могла бы нам спеть? – спросил её я. – Я бы записал тебя.

– Не всё сразу, нетерпеливый мой.

– Где Кипердилли? – сказал Кролик. – Здесь, поблизости?

– Нет, далеко, в Озарке на западе. Теперь живу вверху долины. Давно уже. Помню ещё, когда в ручье было полно воды.

– А твой муж, Грэмп, – он навсегда уехал или?.. – поинтересовался я.

– Летом он ездит с гастролями, осенью приползает домой.

– В таком возрасте? – удивился я. Она только пожала плечами. У меня складывалось впечатление, что в этих краях возраст был исключительно произвольной величиной.

Кролик снова подал ей банку. Амойра сделала долгий глоток и ухнула, оживлённо оглядываясь:

– Когда была молодая, иногда раздевалась и плавала в ручье.

Кролик тоже отпил самогона, явно упиваясь ею и её словами. Мы оба давно не знали женского общества, а эта женщина была ещё и недурна собой, если не обращать внимания на призрачно-белые волосы и скрюченные босые ноги.

– Когда-то в такие ночи, когда луна стояла высоко, а воды было много, я не раз веселилась с парой пареньков, вроде вас, – сказала она и засмеялась роскошным смехом, полным неги.

– Вы знаете какие-нибудь местные песни? – спросил я. Амойра медленно обернулась ко мне и облизала губы:

– Я думала, ты и не спросишь.

Они с Кроликом продолжали сидеть близко друг к другу и курить. Кролик заботился о том, чтобы Амойра выпила достаточно и не стеснялась, когда её записывают, а я занялся приготовлением свежей ацетатной пластинки:

– Мы хотели бы начать со «Стаггера Ли», если вы её знаете. Она хорошо демонстрирует…

– Конечно, знаю, – ответила Амойра. – Кто не знает? Она мне как моя тень.

Я кивнул, продолжая готовиться – записывая на конверте её имя и название песни, «Стаггер Ли», а потом сказал:

– Когда будете готовы.

Амойра кивнула, и я опустил иглу на пластинку. Хрупкое покрытие стало отслаиваться с девственной поверхности. Убедившись, что запись идёт хорошо, я повернулся к Амойре, чтобы посмотреть на её исполнение.

Она открыла рот.

И закричала.

Когда я проснулся, уже рассвело. Костёр потух, и от него к небу поднималась тоненькая лента дыма. Оттолкнувшись от земли, я ощутил себя не на месте: «Это Кролик всегда спит на земле, а не я», – и осмотрелся. Через полог из листвы просачивался утренний свет, затоплявший сухое русло ручья и окрашивавший лес в ярко-зелёный.

– Что, чёрт возьми, здесь было, Харлан? – воскликнул ошарашенный Кролик, поднимаясь на ноги. – Где она? – Он развернулся на месте.

События прошедшей ночи оставались смутными в моём мозгу. Я помнил, как опускал на «СаундСкрайбер» иглу для резьбы, потом Амойра открыла рот, и на миг её лицо отвратительно исказилось, то ли от боли, то ли от ненависти, то ли ещё от какого-то всепоглощающего и неясного для меня чувства.

– Не знаю, но, по-видимому, ты неплохо провёл время, – я указал на растрёпанного Кролика, застегивающего рубашку. По всему его торсу виднелись укусы, царапины и засосы. Стянув рубашку, он осмотрел грудь:

– Проклятье! Если уж я кувыркался на земле с селянкой, хотелось бы это помнить! – Кролик потрясённо взглянул на меня, точно в поисках объяснений, и замер: – И ты, по-видимому, неплохо провёл время.

В тот же миг на меня обрушилась вся боль прошедшей ночи: моё тело состояло из миллиона её маленьких источников и одного большого – гудящей головы. Я сел на переднее сиденье «Студебеккера» и поглядел на себя в зеркало заднего вида: утомлённый, взъерошенный, с красными глазами. И у моей ключицы тоже были засосы.

Кролик собирал наши вещи, согнувшись посреди поляны. Я взял банку, в которой осталось всего на два пальца самогона, выпил половину и отдал Кролику. Тот допил остальное и спросил:

– Где эти кони?

– Какие кони?

– Которые мне в рот насрали, – он сморщился и сплюнул. – На это я не подписывался, Харлан.

Мы торопливо погрузили в автомобиль «СаундСкрайбер» и батареи. Двенадцатидюймовую пластинку я осторожно убрал обратно в конверт, на котором стояло «Амойра Хайнс – “Стаггер Ли”», и больше ничего. Увидев конверт у меня в руках, Кролик замер, мы переглянулись, и я аккуратно уложил её в чемодан с остальными пластинками, кое-где исцарапанными музыкой, но в большинстве своём нетронутыми.

При свете дня найти обратную дорогу в Лезервуд было нетрудно. Там мы зашли в уборную на той же бензоколонке «Юнион-Гэз», напились из шланга у стены здания и вымыли под ним головы. Сколько раз у нас бывало подобное утро вдали от фронта во Франции и Бельгии?

На этом мы с Кроликом решили покинуть Западную Вирджинию и поехать на юго-запад в Теннесси. Миновав границу между штатами – мимо нас со скоростью ста десяти километров в час пролетел знак «Добро пожаловать в славный штат Теннесси!» – мы оба испытали великое облегчение, хотя ни словом его не выразили. Грэмп Хайнс – по следу которого мы, в некотором роде, шли – и его жена оставались на задворках моих мыслей, но я не задумывался о них надолго.

Холмы и поля Теннесси становились зеленее; теперь рядом с наделами земли виднелись лачуги. Кругом – негритянские мужчины и женщины: ходят за мулами по полям, сидят на крыльце, стоят рядом с тракторами. Чем дальше мы продвигались на юг, тем сильнее становилась жара, тем больше затуманивалось небо и уплощалась земля.