озер да угодьев: все будет мое. А уж вы в Москве да в Питере Россией правьте.

Мужицким царем хочет сделаться! Ай да Мохов! Горчаков полюбопытствовал у новоявленного властителя: верит ли он в то, о чем мечтает? Мохов сплюнул, длинно выругался, Маеда Сигеру про себя усмехнулся: нашли время для рассуждений о потерянном рае! Не солдатское это дело философствовать, солдат обязан выполнять приказ, думают за него офицеры. А если каждый солдат начнет думать, армия перестанет существовать.

— Пытаете: верю ли я в успех? — начал Мохов. — Отвечу как на духу: не верю. Пошумим, постреляем, отведем душеньку, душа, как конь, застоялась. И все. Погуляем и восвояси. Конечно, я со своей колокольни смотрю, может, с вашей поболе видать. Но только насчет победы дюже сомнительно. Германцы уж на что сильны, всю Европу захватили, а как их под Москвой шарахнули!

— Но немцы в самом сердце России!

— Да, это так. И танков у них черт-те сколько, и артиллерии, и самолетов — все это верно. Только толку у Гитлера все равно не будет, в истории еще не было такого, чтобы русский народ положить и топтать. Сшибить его с ног, конечно, можно, кровя пустить изрядно. Но чтобы он с этим примирился? Ни в жизнь! Встанет Россия, помяните мое слово, всплывет на дыбки, как медведь, и хряснут немецкие ребрышки. Хряснут!

Мохов ушел, нахлестывая плетью по голенищам сапог. Маеда Сигеру засопел:

— Не хорсё сказар. Очинно не хорсё.

IX

ПЕРЕПРАВА

— Товарищ замполит, вставайте! — будил Ржевского взволнованный дежурный по заставе. — Японцы лезут на штурм!

Ржевский с трудом открыл глаза, двое суток не спал, лег час назад.

— Где капитан?

— Там…

Ржевский побежал к реке, споткнувшись, упал, подвернул ногу, хромая, заковылял дальше — только этого не хватало.

На реке гремело и грохотало, пограничники и артиллеристы встретили нарушителей сильным огнем. Японцы на сей раз схитрили, подобрались скрытно, под покровом ночи, рассчитывая ударить внезапно. Уключины обмотали тряпками, плыли бесшумно, но все же были обнаружены.

Данченко с забинтованным горлом: мучила злая, с нарывами, ангина, — сменив раненого пулеметчика, лег за пулемет. Бил короткими очередями по вспышкам выстрелов; японцы, не выдержав, открыли стрельбу с лодок, демаскировались, Данченко обрадовался: теперь можно стрелять наверняка.

Несмотря на потери, японцы все же достигли берега, однако закрепиться им не удалось. Штыковым ударом пограничники сбросили нарушителей в воду, уцелевшие спасались вплавь.

Но успех не радовал: осколок гранаты сразил Булкина, трое пограничников получили серьезные ранения, Девушкину в рукопашной схватке порезали щеку, но он остался в строю.

Начальник заставы долго смотрел на убитого — глаза открыты, рот упрямо сжат.

— Крови не видно, — заметил Ржевский. — Куда его?

— В затылок, — просипел Данченко, поправив повязку на горле. — А у него сын родился, вчера письмо получил.

— Вот тебе и радость, — угрюмо пробормотал Зимарёв. — Старшина, поторопись с эвакуацией раненых.

— Есть!

Зимарёв опустился на колени, закрыл глаза убитого. Осторожно, словно погладил.

— Где похороним? — Ржевский кивнул на убитого.

— На заставе. Пусть останется с нами.

Пограничники стояли на плацу в скорбном молчании. Траурная церемония закончилась, наступила минута прощания, сейчас обитый кумачом гроб опустят в свежую могилу, застучат комья земли о тесовую крышку гроба, смахнут слезу друзья, прогремит троекратный салют…

Петухов стоял в первой шеренге. Не впервой ему хоронить товарищей, на фронте это бывало менее торжественно — погибших завертывали в плащ-палатки, опускали в старые окопы, засыпали землей.

— Постылое дело — похороны! Настроение поганое, одолевают невеселые мысли — и тебя могут так вот засыпать, обыкновенное дело. Первая смерть на заставе! А он еще посмеивался, жизнь на границе казалась безоблачной. И вот не стало Булкина.

Костя вспомнил, как они с ефрейтором задержали контрабандистку, Костя жалел ее, думая, что Булкин придирается к старухе. А опытный пограничник сразу заподозрил неладное…

— Опускайте, — скомандовал начальник заставы. — Зарывайте.

Глухо застучали комья глины о крышку гроба, Данченко отобрал у Девушкина лопату.

— Давай сюда. Раненым не положено.

— Какой я раненый!

— Ладно… Отдыхай.

Над могилой быстро вырос холмик. Седых пригладил скаты лопаткой:

— Вроде ровно…

— Потом поправим, — сказал Говорухин. — Когда земля осядет.

Их осталось у могилы пятеро, остальных старшина отправил отдыхать; идти в казарму не хотели, но Данченко прикрикнул на бойцов; когда еще выпадет передышка, похоже, японцы не успокоились, наблюдатели сообщали о подозрительном передвижении на чужом берегу.

Данченко, постояв у могилы, сказал:

— Ну, хлопцы, погоревали, и хватит. Пора и вам часок отдохнуть, если успеете, конечно. Самураи вот-вот снова полезут. Я вам поблажку дал, поскольку погибший смертью храбрых товарищ Булкин командир вашего отделения.

— Был, — заметил Девушкин. — Как странно. Здоровый, сильный парень, боксер — и «был». Кажется, будто ушел в наряд и скоро вернется. А мы его никогда не увидим. Никогда! Я читал поэму Эдгара По. Название забылось, но суть в том, что человек умер, ушел навсегда и его никто никогда не увидит. Никогда…[114]

Голос Девушкина дрожал. Среди крепких, мускулистых пограничников Митя Девушкин казался подростком — худой, узкоплечий, нескладный, но он — самый начитанный, как говорил Шарафутдинов, «самый ученый». И хотя на заставе были ребята, окончившие, техникум, и даже студенты, а у Мити за плечами всего восьмилетка, авторитет Девушкина признавался неоспоримо, недаром его выбрали секретарем комсомольской организации.

— Кончай, Митя, хиромантию[115], — оборвал Седых. — Словами не поможешь, человека не воротишь. Все этого не минуем. Жаль, конечно, парня. Но только рассусоливать пограничникам не к лицу. Старшина, как дальше жить будем? Что нам предстоит?

Данченко пожал широченными плечами.

— Служба…

— Естественно. Вы как считаете, полезут японцы еще?

— Я, Седых, из штаба Квантунской армии сведения не получаю.

— А ежели без шуток?! Мне это нужно знать. Обязательно! Я должен рассчитаться за Булкина, мы с ним корешки, не таились друг от друга. Про сына он мне сказал… Эх, сунулись бы сейчас самураи, я бы им выдал.

— Не волнуйся, парень, на твой век нарушителей хватит, — заверил товарища Говорухин.

Груша принес охапку цветов, положил на могилу.

— Не мог раньше… Обед уварился, я бегом. По-за кухней на лужке собирал, на Серебрянку бы сгонять — эх и цветочки там! Не знаю названия, но красивые…

Повар выдавил комлем ветки ямки, что-то бормоча под нос.

— Чего колдуешь? — нахмурился Седых. — Могила приличная, когда время укажет, поставим постамент, напишем что положено, а пока на фанерке…

— Цветы посадим. Перекаты на Серебрянке знаешь? Там цветы как огоньки: выкопаю, пересажу. Будет на что приятно поглядеть…

— Памятник поставим, — с чувством произнес Девушкин. — Каменный, на века. И ограду сделаем металлическую. Я