— Значит, существует реальная опасность?

— Советская земля для нас терра инкогнита[122], здесь может случиться все что угодно. Нет гарантии, что мы не нарвемся на пограничный пост, на дот. Если это произойдет, я не поручусь за вашу жизнь, милый юноша.

— Но… но это же неоправданный риск! Почему вы согласились?

— Таскать из огня каштаны для других? Ничего не поделаешь, милый птенчик. Мы, как говорили наши пращуры, всего-навсего служилые людишки, служим, выполняем чьи-то приказы. Так уж устроен этот лучший из миров.

— Допустим, вы правы. Но освобождение поруганной родины от коммунистов — кровное дело русских. Неужели очищать Россию придется с помощью варягов — немцев, японцев?!

— Самим не справиться. Снимите-ка розовые очки, господин переводчик! — вскипел Горчаков. Мальчишка! В голове — яичница. Вообразил себя спасителем России, ягненок!

— Полагаете, — Лещинский по-детски оттопырил губы, — что я рассуждаю как гимназист? Ошибаетесь. Я…

— Вы, птенец, разумеется, оказались в нашей приятной компании добровольно, по зову сердца, по велению души. Принесли вашу драгоценную жизнь на алтарь отечества, пошли на подвиг во имя потерянной и поруганной родины?! Прекраснодушие, самопожертвование… Красивые слова! А известно ли вам, что ничего святого на свете нет, что политика — а мы с вами имеем к ней некоторое отношение — грязнее нечищеного нужника?

— Но…

— Достаточно, господин переводчик. Сейчас не время для дискуссий. Перестаньте хныкать и сопливиться, как девчонка. Знал бы, что вы такой хлюпик…

— Прошу воздерживаться от оскорблений. Я не потерплю…

— Можете вызвать меня на дуэль. — Горчаков тронул поводья, поскользнувшись, лошадь сорвалась с замшелого камня, Горчаков едва удержался в седле. Боясь потерять след, он нагнулся, определяя по помятой траве нужное направление. Догнав Ефрема Зыкова, спросил: — Не заблудишься?

— Не должен. Травы ныне дюже буйные; было б по весне…

Затрещали кусты, Горчаков выхватил пистолет, Ефрем ухмыльнулся в бороду:

— Не пужайтесь, это кабан. Эвон его лежка. Не сумлевайтесь, ваше благородие, выведу прямехонько к Тигровой пади. Там заночевать можно, место добрячее.

— Останавливаться не будем, Зыков.

— Эк-гм… А коняшки? Как бы не подбились…

Горчаков повернул коня. Всадники дремали в седлах. Мохов что-то негромко рассказывал Окупцову, посмеивался, Волосатов жевал колбасу, Маеда Сигеру озабоченно поглядывал на компас.

— Осмерюсь спросить: не откроняемся ри мы от маршрута?

— Ни в малейшей степени, капитан. Я слежу за этим.

— Запомните, господин Горчаков, ошибки искрючаются, все доржно закончится хорсё. Очинно хорсё.

Безапелляционность тона покоробила Горчакова, похоже, японцы ему не доверяют. Этот солдафон держится как хозяин.

В полночь остановились на короткий привал, коней не расседлывали, выставили часовых. Горчаков обошел лагерь, проверил посты, усталые нарушители спали; у ручья слышались голоса, Горчаков раздвинул кусты; полная луна ярко освещала полянку, Мохов лежал на траве, рядом молодая женщина тонкими пальцами разглаживала пушистые усы атамана.

Горчаков протер глаза:

— Что это значит, Арсений Николаевич?

Мохов неторопливо встал, женщина, тряхнув пышными волосами, села по-татарски, Мохов положил ей руку на плечо:

— Это Ганна. Она всегда со мной.

На пне — бинокль и смушковая кубанка, такую носит моховский адъютант — смазливый худощавый мальчишка. Маскарад?!

Горчаков круто повернулся. Вскочив, Ганна подтолкнула локотком атамана, Мохов обнял ее:

— Наделала делов! Говорил, останься, не послушала.

— Не схотела. Я его слушаю, — Девушка прижала большую, тяжелую руку атамана к сердцу.

Мохов вздохнул.

Возмущенный Горчаков вернулся к своему «штабу». Маеда Сигеру сидел на сбитой бурей сосне, привалившись к стволу, дремал Лещинский.

— Это невероятно, господа! Мохов взял с собой женщину!

— Что же здесь предосудительного? — сонно пробурчал Лещинский. — Нас сопровождает амазонка. Восхитительно!

Японец оскалил зубы:

— Хорсё, очинно хорсё.

— Вот догонят нас пограничники, будет тогда хорсё! — вспылил Горчаков.

— А тогда мы мадам, как говорят китайцы, маро-маро кантами́[123], — Маеда Сигеру выразительно провел ладонью по горлу.

Мохов лежал, развалясь на косматой бурке, задумчиво разглядывал острые макушки елей, посеребренные луной, отчетливо видневшиеся на бархатном пологе ночного неба. Слушая Ганну, думал о своем.

— Казнишься, что меня взял. Вижу, вижу. Все равно бы за тобой ускакала. И впредь так будет.

— Не будет. Свяжу…

— Веревки перегрызу! Птицей полечу вслед.

— И дуреха. Промашку я дал — мыслимое ли дело бабу за кордон волочь? Не к теще на блины приехали, может так повернуться, что загинем.

— И нехай. Зато я с тобой.

— Тебе жить да жить, а ты смерти ищешь!

— Без тебя зачем она мне — жизнь?

— Кругом дура. Одно слово — баба!

— Баба, да не такая, как все. Все стерплю: дождик, снег — лишь бы с тобой. Бей, топчи — все любо. Но ежели обманешь — застрелю!

Мохов хохотнул по-холодному. Эта застрелит, слов на ветер не бросает. Ганну он подобрал в каком-то городке, ее родителей-эмигрантов прибрал липкий тиф. Растрепанная, оборванная, сидела девочка на тротуаре, Мохов остановился.

— Чья будешь, дочка? Чего молчишь?

— Мне бы хлебца…

— Эй, ходя! — Мохов окликнул разносчика-китайца. — А ну, давай сюда пирожки!

Девчонка вцепилась острыми зубами в мягкий пирог, давилась, урчала, как кошка над мясом.

— Мать честная! — охнул Мохов. — Наголодалась, бедолага. Пойдем-ка со мной.

— Нельзя мне. Дяденька не разрешит.

— Какой еще дяденька?

Полный, благообразный китаец почтительно поклонился:

— Это мой ребенок…

— Врешь, желтая харя! Девка русская.

— Она моя собственность, я заплатил…

Мохов сжал кулак, но китаец оказался не из робких — кричал, размахивал руками. «Сплавит в притон, — подумал Мохов. — Или будет отдавать на время каким-нибудь сволочам».

— Держи свои деньги. Хватит, что ли? Теперь мотай отсюда. Ну!

«Покупку» обмывали долго. Баня топилась по-черному, дым выжимал слезы. Бессловесная женка Окупцова вдвоем со снохой, разбитной и веселой бабой, драили девочку с песочком, расчесывали свалявшиеся волосы, истребляли лютых черноспинных вшей. Мохов с хозяином в избе гоняли чаи. Окупцов с сомнением крутил головой.

— На что она тебе, Николаич? Для удовольствия маловата…

— Пусть живет. — Мохов и сам не знал, зачем выкупил девку. Блажь…

— Пожалел ты ее, атаман. Ну, ну. И она тебя прижалеет. Только дождешься ли?

Когда девчушка вступила в горницу, оба онемели — до того хороша. Окупцов сжал в горсть пламенеющую бороду.

— Ай, стрель тебя в пятку. Царевна!

Мохова поразила красота девчонки. В тот вечер она бессвязно рассказывала о себе, плакала, вспоминая умерших родителей, и заснула, положив голову на стол. Мохов бережно отнес ее в боковушку, а сам ушел на сеновал.

На следующую ночь Ганна сама пришла к нему, Мохов оторопело заморгал, девочка доверчиво прижалась к нему и заснула.

Девять лет они не расставались. Ганна похорошела, расцвела диковинно, любила исступленно, страстно. Она сопровождала Мохова в рейдах, не раз участвовала в стычках, отличалась отчаянной храбростью, стреляла на скаку, без