подскочил. Папаня увернуться хотел, тачку с рудой выпустил и

аккурат ему на сапог. И в<се дело. Он, Лобов-то, с утра нынче зенки наливши ходил. Много ли ему надо? С Венькой Мальцевым, уставщиком ихним, тут же и высекли. Венька мужик здоровый. Он держал, а Лобов сек.

— В память приходил? — спросил Петр.

— Приходил.

— И что говорил?

— Жалел, что оборотился... А ты бы не пожалел?

Уже совсем тихо стало в госпитале. Больных было мало, поскольку в последнее свое посещение управляю­щий многих разогнал по работам, из-за чего у них с Федором Абрамычем в очередной раз вышла крепкая ссора.

— Ты-то в сюртуке ходишь,—выдохнула вдруг Ан­на. — С тобой бы не посмели того сделать... Барин вы­искался!

— Да какой я барин, — смутился Петр. — Такой, ка1к и ты, крепостной человек. Только что грамотный... Хо­чешь грамоте знать?

— Ничего я не хочу, — огрызнулась Анна и тут же навзрыд, с прихлебом заплаклала.

— Ну что ты, — бестолково утешал он ее, не осме­ливаясь обнять за плечи. — Что ты! Да поправится он. Федор Абрамьгч верно сказал. — И все совал, совал ей прихваченную с подоконника кружку с водой, пока она не начала наконец пить, жалобно причмокивая и по-дет­ски хлюпая носом.

IV

Этой ночью Петр вспоминал мать.

В последнее время такое случалось все реже, и сами воспоминания утратили прежнюю яркость, когда за лю­бой малостью, запахом свежего теста, к примеру, виде­лась она, как живая. Теперь больше припоминались всякие случаи, а просто так мать являлась редко. У них с отцом заведено было поминать ее не в день смерти, а в январе, на Татьянин день — мать Татьяной звали. То­гда приходил брат Николай с женой и наезжала из Полазненского завода тетка Дарья, материна сестра. И еще случались родственники. Тетка Дарья пекла пироги, а отец, сходив за вином к Архипке-котомошнику, торжест­венно поднимал стопку и возглашал: «Помянем покой-

ницу, чтоб и нас помянули!» Все пили, а после расска­зывали про мать каждый свое, но всякий раз одно и то же. Отец про то, какая она была хозяйка: «Знал, кого взял. Хотя из мужичек простых, а такая домовница и огородница, что по всему Чермозу другой такой не бы­вало. Ты, Дарья, не такова будешь, нет. Кровь одна, а далеко тебе до нее!» Потом все про мать забывали, как всегда на поминках случается, и начинали о разном говорить. Отец с Николаем все больше про высокие предметы рассуждали. Про короля французского, как бы его укоротить, или про кометы — отчего происходят. И спорили хотя с жаром, вроде, но все равно без души. С Петром отец так ,не спорил. Близкие люди такие спо­ры редко затевают, а уж если затеют, то бьются до последнего, до смертной обиды. Тут же по-иному бы­ло— поспорят, поспорят, да и махнут рукой. Лишь на­последок еще мать вспомнят — какая она была петь мастерица, и разойдутся.

Мать красивая была — статная, сероглазая, волос тонкий, белый, с золотым отливом. Петр в нее пошел, это все говорили. Прежний заводской исправник ей проходу не давал, когда отец из Чермоза отлучался. Однажды, вернувшись с ярмарки, отец в подпитии поучил его деревянным аршином, за что высечен был и из караванных приказчиков переведен в мусорщики при домне.

По ночам отца всегда мучил кашель. Поначалу он сдерживался, чтобы не разбудить сына, хрипел потихо­нечку. Потом забывал обо всем и кашлял долго, страш­но, бормоча ругательства и громко скребя ногтями грудь. Петр уже знал, что сейчас отец встанет попить воды. И точно, через минуту он прошлепал босыми но­гами в сенцы, где стояла бадейка. Звякнул ковшик. За­тем зажглась лучина и зашелестели страницы — отец взял Евангелие. Длинная, сужающаяся внизу щель в перегородке засветилась желтым, сделавшись похожей на пламенеющий клинок шпаги, зажатой в невидимой руке. Полоска света протянулась к столу, на котором стояла скляночка с тушью и разбросаны были чертеж­ные инструменты. В лежавшем тут же куске кварцевой породы вспыхнули крупинки золотой самородной порос­ли, смешанной с лучистым базальтом. А на дальнем кон­це стола тускло замерцало кожаное тиснение переплета книжки о благородном бароне Куно фон Кинбурге по прозвищу Серебряный Локон.

Книжку эту Петр взял год назад в заводской биб­лиотеке, куда она попала в незапамятные времена не­известно из каких мест, и с тех пор держал у себя, хотя прочел сразу. Ее героем был отважный немецкий барон, уничтоживший неправедный суд инквизиции при помо­щи созданного им тайного общества «зеленых братьев». Главное, что привлекало Петра в этой истории, и бы­ло само тайное общество. Его деятельность Куно фон Кинбург уподоблял разящим ударам шпаги, которую направляет невидимая рука.

Тогда же Петр дал почитать эту книжку учителю горнозаводского класса Николаю Чернову. Тому было уже лет тридцать, он прошел курс в петербургском учи­лище графини Строгановой, затем служил при главном правлении лазаревских вотчин и в Чермоз попал только прошлой весной. Во время декабрьского возмущения двадцать пятого года Чернов жил в столице, толкался у лесов Исаакиевского собора и видел, как под картечны­ми залпами рассыпались мятежные батальоны, оставляя на снегу убитых. «Да, брат, — говорил он Петру, с ко­торым сошелся после приезда, не освоившись еще на новом месте, — для нас с тобой многое в тот день могло перемениться. Мятежники, они над мертвой головоку клялись, что рабству не бывать. Правую руку на волосья ей клали, а левую на Евангелие...» — «Чья же голова была?» — замирая, спрашивал Петр. «Видать, предате­ля какого, — отвечал Чернов. — В крепости царь для них срубы велел поставить. Аршин в ширину, два аршина в высоту. Так и держали. После кого в солдаты, кого в Сибирь, а пятерых на виселицу...»

Однако, прочитав книжку про рыцаря Куно фон Кинбурга, Чернов не высказал ожидаемого Петром во­сторга.

«Ну, — сказал он, — это не про нас с тобой писа­но».— «Да как же не про нас, — расстроился Петр.— Вот бы нам такое общество составить, против рабства!» Чернов покачал головой: «Я тут два месяца прожил, а поумнел, почитай, лет на десять. Это мне в Питере каза­лось, что плохо живу. Хотя и тригонометрии учен, а все дворовый человек, свиное рыло. Теперь же оглядел­ся, уразумел, как по происхождению своему жить бы мог, и опомнился». — «А вольность как же?» — поразил­ся Петр. «Что вольность? Нам с тобой от нее лучше не станет...» —«Так ведь те офицеры за нас бунтовали, против рабства. Так и нам за