себя встать не грех!» — «Господа, — философически заметил Чернов, — они с жиру бунтуют. Мужики —с горя, с голодухи. А в на­шем положении тишины держаться надобно».

Больше Петр ни с кем про тайное общество не заго­варивал, хотя и припоминал порой это свое намерение. Но как-то случайно припоминал, между делом.

Он лежал тихо, дышал глубоко и ровно, притворяясь спящим. Иначе не миновать было одной из тех беско­нечных бесед, к каким часто побуждала отца бессонни­ца. И тогда, в странном напряжении детского этого при­творства, опять явилась давняя мысль. Вот бы такое общество составить, как у Куно фон Кинбурга или офи­церов петербургских! Покуда для противодействия вла­стям средним, обстоятельствам чермозеким. А там кто знает, до каких пределов может распространиться его влияние.

Всплыли в памяти надписи на стене заездного двора.

Он и сам не мог объяснить себе, почему именно сей­час вновь явилась ему эта мысль. Но она явилась, сразу -одевшись словами, словно кто-то прошептал их совсем рядом, у изголовья. Слабое дуновение ощутилось на лбу и на щеках.

Отец задул лучину и лег. Щель в перегородке потем­нела. Петр выждал, покуда отец перестанет ворочаться, затем неслышно поднялся, подошел к перегородке и на­ложил полусогнутую ладонь на широкий конец щели. Он напряг кисть, будто сжимал в ней тяжелый эфес, и щель, мгновенно оборотившись клинком шпаги, засвети­лась таинственным, одному ему видным светом.

V

Петр считался лучшим по заводу чертежником, за что и был нынешней весной назначен помощником учи­теля при горнозаводском классе. Должность не бог весть какая прибыльная — не у денег, не у торговлишки. Но спокойная, а по его крепостному состоянию даже почет­ная. И на виду, и при деле чистом, и своим братом, ра­ботными людьми, помыкать не приходится. Старик По­носов сыновней должностью тоже был доволен. Он чуть не каждый день наведывался в училище — просто так, без всякой надобности. А соседям говорил при случае: «Мы, Поносовы, всегда у особых дел бывали, потому как

служим честно и владельческий интерес блюдем. Где что плохо лежит, то поправим, а себе не возьмем!»

По возвращении из Перми подоспела новая рабо­та— управляющий поручил вычертить план Чермозского завода. Такой план захотел иметь у себя Христофор Екимович Лазарев, живший в Петербурге и давно не посещавший своей уральской вотчины. Дома отец не давал спокойно работать, и в воскресенье, после обеда, Петр перебрался в комнату горнозаводского класса. Уг­ловая, о трех окнах, она помещалась на втором этаже училищного здания. На стенах висели абрисы машин, печей и шахт с породами руд. Вдоль двух стен «глаго­лем» стояли столы, а между окнами возвышался огром­ный застекленный шкаф, набитый минералами, инстру­ментами и разными диковинными железками, чье назна­чение даже опытный в заводском деле человек сразу определить затруднился бы.

У левого обреза Петр вычертил овал заводского пру­да, провел речку Чермоз и еще две речушки поменьше — Якинку и Усть-Головиху. Сделав пробу на бросовом ли­стке, вывел в самом центре будущего плана контур церк­ви Рождества Богородицы, фронтон с колоннами, купол и крест. Церковь эта была главным храмом лазаревских владений. Строили ее пять лет, и последний придел до сих пор не был еще освящен. Сам Лазарев из овоего сто­личного далека вникал во все мелочи строительства, прислал для алтаря четыре копии с итальянских картин из собора в Сан-Лорето и собственноручно утвердил про­ект чугунной решетки в церковной ограде.

Возле церкви Петр начертил прямоугольники гости­ных рядов, а неподалеку — господский, со службами, дом. В нем вот уже почти четверть века, со времен На­полеонова нашествия, проживал управляющий всеми уральскими владениями братьев Лазаревых, купец третьей гильдии Иван Козьмич Поздеев. Карандаш скользнул вверх, обозначив заводскую контору и здание училища. Возле плотины расположились чугуноплавиль­ная и кричная фабрики. Квадратики поменьше отметили слесарню, якорню и механическую мастерскую. Черными загогулинами легли на бумагу угольные отвалы. Вырос­ли амбары для провианта, железа и корабельного леса. Набросок был черновой, потому работа шла быстро. Петр собрался уже приступить к сетке обывательских кварталов, когда внизу хлопнула дверь. Через минуту

заскрипела деревянная лестница, ведущая на второй этаж.

Звук шагов разносился по пустому зданию учили­ща с той неприятной гулкостью, которая всегда возни­кает к вечеру в присутственных местах и прочих не предназначенных для житья зданиях, невольно застав­ляя идущего ступать потише.

Приотворилась дверь, и в комнату просунулась тем­ная курчавая голова Лешки Ширкалина.

Лешка был в училище своим человеком. Он обучал служительских отроков грамматике и риторике, а кроме того, присматривал за помещавшейся в соседней ком­нате библиотекой.

Вслед за ним на пороге появился Семен Мичурин.

Лешка подошел к столу, склонился над чертежом:

— Ну, Петьша, натурально в раю живем! Вертоград рифейский. А? Ты еще меня сюда вставь. Чем я не кар­тинка? Шинелишку имею, сюртук, штаны немецкие, с карманом. Виски могу наперед зачесывать, ровно куп­чик либо дворянчик...

— Кончай, надоело, — мрачно сказал Семен.

Был он невысок, узок в кости, и его крупная голова с широким носом и тяжелыми скулами казалась при­ставленной к телу по ошибке. Лишь серые глаза Семе­на смягчали эту несуразность. Они смотрели на мир от­крыто и беззащитно.

— Дворовый человек есмь! — объявил Лешка. — Ныне и вовеки...

Разговор потек по обычному руслу, извивы которого заранее были известны всем троим.

— ...Сегодня хорош, а завтра не угодил чем и — по- жалте, Лексей Терентьич, ножку вашу. Мы ее в железа закуем и к столу приспособим. Посидите так денька три, подумайте... Рогом козел, да родом осел!

Осенью, когда Семена Мичурина собирались переве­сти в Кизеловский завод, они все втроем решили в знак вечной дружбы поставить себе на теле одинаковое клей­мо. Петр сделал рисунок —треугольный щит с четырь­мя полями. В одном поле начальные буквы их имен, в другом — якорь, в третьем — недреманное око божье, в четвертом же — голова орла, сжимающего клювом кин­жал. Затем Петр отдал рисунок знакомому столяру, по­просив вырезать на доске и вставить по вырезанному тонкие медные проволочки остриями вверх — чтобы не накалывать рисунок иголкой, а разом припечатать. Но столяр, усомнившись, представил рисунок Поздееву. Тот усмотрел в орлиной голове с «кинжалом опасные предпо­ложения, и Петр с Семеном прикованы были на трое суток к ножкам конторских столов. Так и сидели у бу­маг, не вставая. Еству им из дому носили, а на двор сто­рож по очереди выводил. Мера эта была обычным нака­занием. По распоряжению господ владельцев лиц слу­жительского сословия вицами не штрафовали. А если штрафовали, то за самые тяжкие провинности, после че­го к исполнению прежних должностей уже не допускали.