недоваренная, слизкая. Отец так и не научился толком кухарничать. Проглотив несколько ло­жек, Петр посмотрел в окно. Короткий дождь, застиг­нувший его на пути к дому, миновал, и за окном все шире расползались облака, открывая в прогалине беле­сое небо.

— Ешь, ешь, — сказал отец. — Что горячо, то не сыро.

Он прошелся по комнате, потрогал прорванный рукав сыновней шинели:

— Два дня как приехал, а залатать не можешь. Все няньки тебе нужны. Когда залатаешь?

Петр промычал что-то неразборчивое.

— Про Ключарева-то слыхал? — отец отвлекся от шинели. — Ироды, чисто ироды... Страху на них божьего нет!

— Что стряслось-то? — спросил Петр. — Я весь день в училище просидел.

— Все в заводе знают, а ты будто хуже других.

Больше всего на свете отец опасался, как бы сыновья его не оказались в чем-то хуже других.

— Не тянисловь, — попросил Петр. — Чего там с Фроловичем?

— А ты не указывай, сам скажу... Лобов его нынче железным прутом высек. Еле жив, сказывают.

Петр швырнул ложку в чугунок, встал.

— Таких прав и генералам не давано, не только полицейским служителям, — продолжал отец, не понимая еще, что Петр вновь собрался исчезнуть из дому.

Когда же сапоги сына простучали по крыльцу, он вы­тащил из каши ложку, в сердцах пристукнул ею по чу­гунку и оказал, ни к кому не обращаясь, потому что об­ращаться было не к кому:

— Ишь, расшвырялся!

III

В левом крыле длинного деревянного здания госпита­ля выделены были три комнаты, где проживал главный медик лазаревских заводов Федор Абрамыч Ламони, потомок немецких колонистов. Еще издали в распахну­том окне Петр приметил его большую лысую голову.

— Ключарев у вас? — с улицы крикнул Петр.

— У меня, у меня. Входи, — Федор Абрамыч протя­нул по направлению к крыльцу свою известную всему заводу трубку, на конце которой, ка I к на носу корабля, разлеглась гологрудая сирена.

Главный медик лазаревских заводов окончил курс в Дерптском университете, служил в Москве, а потом на Златоустовских казенных заводах. Но сбежал отту­да, поскольку, как не раз говаривал Петру, терпеть не может запаха подмышек. Эта странная для лекаря брезгливость объяснялась просто. На казенных заводах в ходу были наказания шпицрутенами. И заводской ме­дик после каждой сотни ударов должен был щупать наказуемому подмышечную артерию, проверяя энергич­ность ее пульсации и способность жертвы вынести следующую сотню ударов. В Чермозе сквозь строй не го­няли. Вместо шпицрутенов применялось лишь штрафо­вание вицами, как деликатно именовалось обычное сече­ние. Секли работных людей в простоте, по-отечески, и присутствие при этом лекаря не предусматривалось. Петру всегда казалось, что последнее обстоятельство в какой-то степени примиряло Федора Абрамыча с завод­скими порядками.

Вообще в Чермозе чуть не каждую неделю кого-ни­будь вицами штрафовали, но не страшно, редко когда до беспамятства. Секли углежогов за недорубку курен­ной меры дров. Секли доменных за неполную засыпку печей, а чаще всего нетчиков — за прогул рабочего вре­мени. В страду их особенно бывало много. Сметанку любить — коровку кормить. А как ее накормишь, когда сутками у печи либо у колотушки? Тут не только сме­танки, молочка не достанет. Вот и приходилось под роз­ги ложиться, чтобы у детишек животы не пухли. Глав­ное — не зазря спину себе дать изукрасить. На своем покосе в положенное время работали, а когда в нети уходили, то отправлялись на дальние покосы, лесные. Были, конечно, у начальства верные люди — высматри­вали, вынюхивали, где кого искать. Но за всеми как усмотришь? Смирных же мужиков, боязливых вносили в особые списки и, как советовал Горный устав, объяв­ляли избавленными от телесных наказаний. Доменный засыпщик Ключарев еще на рождество был в таком списке объявлен. Но что толку. От вицы спасся, да под железный лозан угодил.

— А почему, спрашивается, сие возможно? — Федор Абрамыч поднял вверх палец.—Потому, я полагаю, что первый среди рабов почитает себя господину равным. Он же более всех раб и есть!

— Когда бы все рабы промеж себя равны стали, — угрюмо проговорил Петр, — то рабство в тот самый день исчезло.

Ключарев, худой, будто высушенный печным жаром мужик лет сорока пяти, спал на койке, уткнув лицо в подушку. До пояса он был укрыт одеялам, а выше за­катанная к самому затылку рубаха открывала лежав­шую на спине тряпицу, бурую и влажную от травяного отвара. Анна, семнадцатилетняя дочь Ключарева, сиде­ла у него в ногах. Она безучастно посмотрела на Петра и отвела взгляд. Тяжелые, чуть красноватые веки на ее

склоненном лице казались прикрытыми, и Петр ощутил, как у него потеплело в груди — от жалости, нежности и предчувствия самой возможности когда-нибудь увидеть ее спящей.

Ключарев застонал, дернулся и, не просыпаясь, по­пытался сорвать с себя тряпицу. Под лопатками и у плеч обнажились сине-багровые вздувшиеся полосы. Ан­на быстрым кошачьим движением перехватила руку от­ца, отвела в сторону. Он еще раз попробовал сбросить тряпицу, а потом так же внезапно затих, откинув го­лову набок и приоткрыв рот. На лице его застыло изум­ленное выражение, словно он в мучительном своем за­бытьи удивлялся чему-то очень высокому — дереву или колокольне.

— Ничего, — щедро пообещал Федор Абрамыч. — Через неделю встанет твой родитель... А ты, что ли, так и будешь тут одна сидеть? Мать-то где?

— Умерла она, — сказал Петр. — Пять лет уже как умерла. Вместе с моей, в тридцать первом.

У него самого отец не женился больше по немощи — киловат был, страдал грыжей. А Ключарев, хотя имел на примете одну вдовицу, дожидал, пока Анна замуж выйдет. Жалел младшенькую, не хотел с мачехой жить приневоливать.

— Угу,— кивнул Федор Абрамыч, направляясь к двери.

Ему не нужно было объяснять, что значила смерть, выпавшая на тот год, когда холера морбус поднималась по Каме до самого Усолья.

Едва закрылась дверь, Петр присел рядом с Анной. На людях он бы остерегся так пристраиваться. Сели ря­дом, выходит все, жених и невеста. И сейчас, хотя не до того было, Петр все равно успел про это подумать. И почувствовал, что Анна тоже про это подумала, не могла не подумать. Уж слишком быстро она отодвину­лась, подобрав под сарафан свои маленькие аккурат­ные лапоточки.

— Что вышло-то?

— Что да что! — Анна не смотрела на него. — У Лобова знаешь, поди, закон каков? Войдет и стоит, смотрит. А кто оглянется, тому в ухо. Глаза-то не рас­пускай. Работай знай. Ну а папаня оборотился. Тот подскочил, ровно нарочно стерег, да неловко