— Это не волки, — прошептала она. — Я волчийвой хорошо знаю.

Он кивнул угрюмо. В самом деле не волки. Волк совсем нестрашный зверь. Самый страшный зверь — это человек, когда он… зверь.

На ближайшем повороте он свернул, долго мчались, слышатолько стук копыт и свое дыхание. Волчий вой отдалился и затих.

— И что ты нашел в пещере? — спросила Лесявнезапно.

Добрыня вскинул голову, со шлема скатились крупные капливлаги. Мелкие бисеринки блестели на бровях и ресницах. В глазах былонепонимание.

— В какой?

Она сжала поводья, метнула взгляд, который не стольтолстокожего пробил бы насквозь.

— Ну, когда дрался… когда убил сам себя?

Его лицо потемнело. Со злобным удовлетворением она поняла,что он вспомнил о чистой невинной душе, что из-за него приняла смерть. Хотямогла бы жить и радоваться жизни, радовать других, щебетать людям на радость.

— А-а… Я не себя убил.

— А кого?

— Кем когда-то был, — ответил он непонятно. —Кем был… А в той пещере ничего ценного. Только то, что собирает смертный,полагая, что будет жить вечно.

Непонятная горечь звучала в его суровом голосе. Лесяпереспросила непонимающе:

— Так что там?

— Сундуки с золотом, — ответил онпрезрительно. — Драгоценные камни, золотая посуда, кубки, ларцы, дажеодежды… Правда, нашел еще одну, тайную дверь, что ведет вглубь, в тайноетайных… но не пошел.

Она спросила настороженно:

— Испугался? Ты вроде бы не из страхополохов. Покрайней мере с виду.

Он буркнул:

— А мне как-то плевать, что тебе кажется. Я простопонял, что не найду того, что ищу.

Ее сердце застучало чаще. Со стесненным дыханием спросила,понимая, что задает очень важный вопрос:

— А что ты ищешь?

Снежок фыркнул и пошел быстрее. Блистающая фигура двинуласьчерез слякотный болезненный мир, но Леся чувствовала, что лицо сверкающего витязястало темнее грозовой тучи.

Воздух был густой и теплый, как парное молоко. Пурпурныйдиск по-южному огромного солнца до половины погрузился в такие жепурпурно-золотые волны Босфора, прозрачные и чистые. Видно было, как там,вдали, они набегают на этот раскаленный шар, вздымается пар, создавая легкоемарево.

Алое солнце превращалось в багровое, остывало, вместе с нимуходил дневной зной. Золотые лучи подсвечивали чистые аквамариновые волны,достигали берега, где в их свете ярко и вызывающе вспыхивали крыши дворцабазилевса. Зелень императорских садов тоже становилась золотой, где неожиданнои ярко сверкали изумрудными камешками молодые зеленые листья…

Тени и полутени легли к воротам императорского сада, когдана быстром арабском скакуне примчался неприметно одетый всадник. Был смугл, стемными волосами, немолод, а когда стражи у входа скрестили перед ним копья, онбросил только одно слово, тяжелое, как слиток золота, и стражи отступили,отвесив поклон.

Деревья стояли ровные, ухоженные, а дорожки посыпаны простымкрупнозернистым песком, который простолюдины называют золотым. Тишинаторжественная, редко-редко вскрикнет какая птаха, тут же умолкает,сконфузившись.

В глубине сада изящная беседка из белого мрамора. Наколоннах посетитель различил барельефы, оставшиеся с древних нечестивых эпох,такие же герои сражались и на фронтоне, но это, похоже, мало беспокоилочеловека, что сидел в беседке, полузакрыв глаза и запрокинув голову.

— Ваша Божественная Сущность, — проговорил гонецтихо, но достаточно громко, чтобы базилевс его услышал. — Я, ничтожнейшийчервь, осмеливаюсь прерывать поток Ваших божественных мыслей…

Базилевс слегка опустил веки. Ободренный гонец приблизилсямелкими шажками, рухнул на колени, уже так суетливо приблизился, стараяськаждым движением показать, насколько он мал, ничтожен и ослеплен величием имощью божественного правителя самой огромной и могучей империи на белом свете.

— Ну-ну, — обронил он небрежно. — Это ты,Пертоний? Да ты осмелился…

— Я, Ваша Божественность!

Базилевс медленно изволил повернуть голову. Спархий стоял наколенях, стукался лбом о мраморный пол. Сердце базилевса тревожно и радостностукнуло. Когда спархий на мгновение вскидывал голову, лицо его сияло, какначищенный таз цирюльника, а безобразный рот растягивался до ушей.

— Есть новость! — почти выкрикнул он. — Имудалось!

Базилевс едва удержался, чтобы не заулыбаться, выказывая темсамым непристойную радость от такого пустяка для могучей империи. По телупрошла дрожь, он сразу ощутил себя молодым и сильным. Едва удерживаясь, чтобыне засиять, подобно этому простолюдину, он кивнул:

— Встань.

Сияющий спархий встал, но старался держаться так, что и стоявыглядел ниже сидящего властителя империи. Его тщедушные лапки отряхивалиодежду.

Базилевс отстегнул с пояса кошель с золотыми монетами:

— Прими за доставленную весть.

Пертоний поймал на лету, спрятал в складках одежды.

— Ну?

Спархий сиял, как намазанный жиром каравай сдобного хлеба.Глазки стали щелочками.

— Свершилось! Они сумели его уговорить!

Базилевс выдохнул пораженно:

— Как?

— Ваша Божественность, вы не поверите…

Пока он рассказывал, базилевс, хоть и не упускал ни слова изэтой удивительной истории, уже запустил, анализировал новые сведения, искалслабые места, точки приложения силы. Когда спархий закончил, кивнул соспокойствием, хотя внутри все еще бушевала буря:

— Наш бог нам помогает. Этот дикарь, этот… я не подберуслов!.. он не смог устоять… вовсе не перед клочком жалкой полыни! Кто в этоповерит? Он не устоял перед властной волей нашего бога. Этим лишь можнообъяснить столь странное чудо, столь явное преображение язычника!

Спархий сказал осторожно:

— Но не лучше ли было бы обратить его в нашу веру?

— Нет, — ответил базилевс резко. — Пусть этидикари режут друг друга. Степняки славян, славяне — степняков. Теперь ханОтрок вернется и возглавит коалицию ханов. С его опытом и умением, воинскимталантом, его популярностью в войсках… их объединенное войско станетнепобедимым! После разгрома Русского царства оно может угрожать и нам, но мыпрямо сегодня начнем продумывать, как направить их энергию… ну, скажем, вседальше и дальше на запад.

Пертоний воскликнул:

— Но за землями дикой Руси земли наших единоверцев!

Брови базилевса чуть приподнялись, а глаза оглядели спархияс непередаваемым презрением.