Почему-то у него сделалось превосходное настроение, котороередко теперь его посещало.

– Мужики! – позвал он из гостиной, доставая водку. –Кончайте базар, давайте сюда!

Охрана, личная и наружная, водители, врач, дворецкий ФедорПетрович, живший в доме постоянно, – все находились на кухне. Тимофей слышал ихвозбужденные голоса, и бесконечные – на все лады – трели телефонов, и звонпосуды – чай, что ли, они собирались там пить, зная, что за спиртное ТимофейИльич в одну минуту уволит?

– Мужики, – повторил Тимофей, заглядывая в кухню.

Все смолкло, как в сказке, когда волшебник лишил придворныхдара речи. Головы повернулись в его сторону, глаза уставились на него. Катеринавыглянула из-за двери.

Они все смотрели на него, как зайцы на деда Мазая. Имолчали. И ждали. Неизвестно, чего они ждали. Что он устроит “разбор полетов”?Попросит вызвать какого-нибудь зама? Скажет, что улетает в Швейцарию?

Они ждали, и с ужасом, взявшим цепкой лапой за сердце,Тимофей понял, что прежнего больше не будет. Никогда. Эти люди, только чтопережившие вместе с ним один на всех страх, – не просто охрана, водители и ещекто-то. Это ЕГО люди. Близкие ему настолько, что он давно уже Делит с нимижизнь и час назад чуть было не разделил с ними смерть.

Они зависят от него, они не спят вместе с ним ночей, ониделят с ним самолеты, отели, дороги, они подпирают его со всех сторон, ониприкрывают его, как сегодня прикрыл Лешка, и пусть идут к чертовой матери все,кто скажет, что он им просто за это платит!

– Мужики, – в третий раз начал Тимофей и, взглянув наКатерину, добавил неуклюже: – …и леди. Давайте все-таки уже выпьем. Утро скоро.

* * *

Странная это была ночь. Очень веселая. Могли убить, и неубили – осознание этого приходило постепенно и заполняло, казалось, самыйвоздух громадного банкетного зала в Тимофеевом замке.

Все трудные и невеселые мысли – кто знал, кто не знал, ктовыскочил первый, а кто третий, кто в кого стрелял и почему не попал, – все этобудет завтра, когда приедет Дудников, когда начнутся разбирательства, когда всепридут в себя настолько, что смогут отвечать на вопросы.

А пока все веселились так, как, должно быть, не веселилисьникогда в жизни. И выпили-то всего ничего, а восторг обуял почти неистовый.

Катерина, завернувшись в громадный белый гуцульский плед,пребывала в легком оцепенении, как будто шок все еще не отпустил ее. Может,действительно не отпустил, а может, спиртное так на нее подействовало. Она неделала никаких попыток разговаривать или отвечать на вопросы, и в конце концовмужики от нее отстали. Нина Сергеевна, жена представительного Федора Петровича,домоправительница и повар, все подливала ей чай, не скупясь на лимон и заварку.Катерина благодарно ей улыбалась и молчала.

В одно мгновение, все сразу, мучительно и непреодолимозахотели спать, как будто у всех разом кончился завод. Волоча за собой плед,Катерина поплелась в гостевое крыло, где были спальни и оборудовано что-товроде филиала предвыборного штаба, чтобы пресс-служба, ночуя в замке, могласвободно соотноситься с внешним миром.

Катерина кое-как умылась, стараясь не задеть порезаннуюгубу, которая распухла и казалась чужой, и, не зажигая света, уселась в креслождать Тимофея.

Она знала, что он придет. В этом она не сомневалась. Не былосказано ни слова, но она знала, что это будет, так же твердо, как то, что еезовут Катерина Солнцева. За всю ночь он ни разу не подошел к ней и даже невзглянул в ее сторону, но весь он был направлен на нее и так с ней созвучен, чтои говорить ничего не нужно. Почему все эти долгие месяцы ей казалось, что ончужой, непонятный, страшный человек? Почему она так пугалась его низкогоголоса, тяжелого взгляда и мрачной холодности? Почему не видела за всем этимжелезобетонным фасадом – человека? Почему увидела только сейчас, в одно, всеосветившее, мгновение?

Ей не хотелось раздумывать об этом. Потом. На досуге, когдауспокоятся дрожащие от напряжения нервы и перестанет перехватывать дыхание, онавсе решит, все поймет и оценит. А сейчас она могла только сидеть, неудобносогнувшись, и ждать Тимофея.

– Катерина? – позвал он с порога. Оказывается, она незакрыла дверь. Даже не подумала закрыть.

– Я здесь, – придушенным голосом пискнула она. – В кресле.

Он подошел, вытащил ее из кресла и прижал к себе вместе сгуцульским пледом, разбитой губой, недодуманными мыслями, страхом инепониманием. Он ничего не хотел знать, и психологические этюды были ему ни кчему. Он ни о чем не думал. Не существовало никакого “потом”, которое могло быостановить его. Он тискал ее, сжимал и лапал, круша какие-то одному ему ведомыепреграды. Он рычал и скулил, как зверь, и боялся задеть ее губу, как самыйтрепетный из любовников. Он шарил по ней руками, наспех изучая ее и стаскивая снее одежду. Ему было почти все равно, что она чувствует, каково приходится ей вэпицентре его яростной атаки…

Потом он остановится и все правильно оценит. Как всегда.Потом он сможет – наверное! – стать нежным и человечным, если только она дастему шанс. Потом он разложит все по полочкам и поймет, что это было – выбросадреналина, стресс или накопившееся вожделение. Но только не сейчас.

И – господи боже, – неужели он не имеет права один раз вжизни все забыть?! Все, что было и что еще только будет с ним, и его навсегдаусвоенная позиция наблюдающего со стороны, и даже его дьявол не имели сейчасровным счетом никакого значения.

Шквал эмоций, которые он привык цедить по капле, опрокинулсяна него и накрыл с головой. Не сразу он понял, что она не боится его. Она небоялась и отвечала ему так же грубо и дерзко, как он. Она тоже цеплялась занего, тянула, ловила и прижимала, и даже кусалась, и в этом не было никакойигры! Уж он-то умел отличать притворство. Он специалист экстра-класса попритворству. И он знал, видел, чувствовал – она не играет.

Чувствовал? Он не способен чувствовать.

Или способен?

В какую-то головокружительную секунду она вдруг распахнулаглаза, и он увидел их прямо перед собой, и, кажется, даже понял что-то, чтонужно понять, чтобы жить дальше, и тут же забыл, проваливаясь в самую глубокуюпропасть, из которой, конечно же, не было пути назад.

* * *

– Тебе тяжело?

– Нет, мне хорошо. Я так замерзла, а ты такой теплый…

– Я вешу, наверное, целую тонну.

– Ага… две.

– Значит, тебе все-таки тяжело.

– Нет, мне хорошо. Я…

– Да, я понял: ты замерзла, а я теплый.

– Да, и весишь целую тонну… Тимофей засмеялся, сам не знаячему.