– Гороскопы? Настоящие?

– Конечно! Она предсказала мне появление незнакомого мужчины, после чего моя жизнь изменится. Вот ты и появился. Жалко, что ее уже нет. Когда я подросла, я думала, мама не приезжает, потому что не любит меня, потому что я некрасивая, не умею петь, и я сама во всем виновата. Я часто рассматривала себя в зеркало и думала: вот если бы глаза голубые, а волосы светлые, как у мамы… Разве у тебя не так?

Алвис задумался. Они смотрели на реку, опираясь локтями на ажурный металлический парапет. Извилистая голубая лента неторопливо уходила к горизонту, желтели песчаные пляжи по обеим ее сторонам, купальщики казались отсюда лилипутами из страны Лилипутии.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Мужчины, должно быть, чувствуют иначе, у них толще шкура. Тебе трудно в жизни, да? Что-то случилось?

Илона пожала плечами:

– Нормально. У меня интересная работа, друзья… – Она замолчала.

– Пошли посидим, – сказал Алвис. – Вон кафе. Расскажешь.

Он так это сказал, что Илона почувствовала – еще немного, и она разрыдается. Все последние события: бегство Владика, неизвестный мертвый человек в гостиной, допрос и сверлящий взгляд майора Мельника, дурацкое любопытство Доротеи и Моны… особенно Моны! Пропавшая картина… Все это превратилось в гремучую смесь, и теперь она, Илона, все время ждет, что рванет. Она ждет! Ждет, ждет, ждет! Вся жизнь превратилась в ожидание смысла. Вот сейчас рванет, упадут стены, посыплются обломки. И проявится картинка. А то ничего непонятно. Илона уже всю голову сломала, а толку чуть. Вернее, совсем нет. Нет толку! Не складывается. Даже толстый ясновидящий, которого привела соседка Мария Августовна, ничего не почувствовал. Стоял на пороге, потом сидел на диване, дергал себя за бороду, закатывал глаза, сопел, а они все почтительно стояли вокруг и молчали. Даже Мария Августовна молчала, не командовала, как обычно. И ничего! И она главная подозреваемая, как считает Мона. Мона… Да ладно, чего уж там! Проста наша Мона. И эта моделька, Людмила Жако, туда же, с претензиями… Конечно, никто не верит, что она, Илона, ни при чем. Ни с того ни с сего в чужих домах не убивают совершенно чужих людей. Мужчин. Значит, очень даже при чем.

– Что случилось с твоим парнем? – Алвис поставил на столик стаканчики с кофе, присел рядом. – Владик, да?

– Владик. Ничего не случилось, жив-здоров, – с горечью сказала Илона. – Ушел. Даже можно сказать, удрал. Ночью. Ни здрасьте тебе, ни до свидания. Собрал чемодан и… – Она замолчала, пригубила кофе.

– Очень по-мужски. Ты не пробовала его найти? Куда он ушел?

– А толку? К брату, наверное.

– Хочешь, я с ним поговорю?

– Ты? Зачем?

– Могу морду набить! Хочешь?

Как ни была расстроена Илона, она не могла не рассмеяться:

– Ты умеешь драться?

– Еще как! – Алвис сделал зверское лицо. – Отоварю! Дам люлей! Начищу сусалы! Не нарадуешься. Все клоуны умеют драться.

Илона расхохоталась:

– Уже страшно! Что такое сусалы?

– Понятия не имею. Думаешь, он не вернется? Вы поссорились? Кто он вообще такой?

– Он ветеринар, нормальный человек. Не ссорились мы… Не знаю, почему он ушел. Мне казалось, у нас все хорошо. Бабушка Аня говорила, что женщинам нашей семьи не везет…

– Помню! Не везет с мужчинами. Не верю. Что-то должно быть. Может, ты его удушала? Заботой, женскими разговорами…

– Это какими еще? – Илона подозрительно уставилась на Алвиса.

– Шмотки, подружки, магазины, покупки заставляла оценить… Было? Без продыху.

– Ну… – пожала плечами Илона. – А о чем еще говорить?

– Иногда нужно молчать, – веско сказал парень. – В жизни должны быть паузы. А кофе в постель? Было?

Илона не ответила.

– А он тебе тоже кофе в постель?

Илона снова промолчала.

– Придется с тобой поработать, сестренка. Ты же совершенно ничего в мужчинах не понимаешь.

– А ты в женщинах? Ты тоже приносил ей кофе в постель.

– Сдаюсь! – Алвис поднял руки. – Получил по сусалам. Дурак был. Зато теперь выздоровел и могу давать уроки.

– Я тоже теперь могу давать уроки.

– Опыт, однако. Тебе не кажется, что у нас много общего? Вот скажи мне, как это говорят… положа руку на сердце: он твой человек? Этот твой Владик? Только честно!

Илона задумалась. Не сразу сказала:

– Нам было хорошо вместе.

– Да? И куда же вы ходили вместе? В театр? В ресторан? В лес? Читали книжки?

Куда ходили? А действительно… Никуда! Ему было неинтересно. Никуда не ходили. Владик целыми днями лежал на диване и смотрел телевизор. Он никуда не хотел с ней ходить!

– Можно подумать, вы читали книжки! – произнесла она с вызовом. – Он просто был, понимаешь? Я готовила ужин, я знала, он в гостиной, бормотал телевизор, я кричала ему из кухни, спрашивала, что он будет, понимаешь? Мы сидели за столом, я знала, он любит омлет и тушеное мясо, знала, какой кофе, какое вино… Нас было двое.

– Ты, кажется, говорила, он не работал?

– Это же временно. Он искал работу. Нам было хорошо, понимаешь?

– Почему же он ушел?

– Не знаю. – Илона помолчала, потом сказала, чувствуя, как бросается в омут головой: – Наверное, не любил.

– А ты его?

– Любила, наверное…

– А может, ты просто хотела быть любимой? А других вариантов не было. Но это… суррогат! Очень печально.

– Может, хватит?

Алвис поднял руки.

– Ладно, хватит. Я хотел спросить… В маминой комнате висит фотография в золотой рамочке: ты, совсем маленькая, мама и немолодая женщина с брошкой? Это бабушка Аня?

– Да. – Илона вздохнула. – Классная фотка, скажи?

– Какие-то вы там… грустные, я бы сказал.

– Грустные… да. Это мама предложила, сказала, хочет фотографию на память. Я схватила красное платье с блестками, но бабушка сказала, я в нем похожа на обезьянку из цирка, и она не разрешает. Я расплакалась. А они поссорились. Мама кричала, что бабушка вечно командует и никому от нее житья нет, потому и отец удрал. Я испугалась и перестала плакать. А мама приказала, надевай свое платье и пошли. Это моя дочь, сказала мама, понимаешь, моя! Бабушка промолчала, и мы пошли в фотоателье. Я в платье с блестками… действительно, как обезьянка… мама в голубом с открытыми плечами, а бабушка в блузке с камеей. Она всегда носила белые или кремовые блузки и черные юбки, была всегда такая… официальная. Мы все там страшно разные. Мама увезла одну фотографию с собой, на память.

– Никогда не видел, может, она забрала ее с собой. Отец многие уничтожил. Я совершенно ничего о тебе не знал… Не могу поверить! Родители не должны решать за детей, не имеют права. Мама тоже ничего не говорила. Мне было шесть лет, большой уже. Грустно. Мне кажется, отец жалел, просил прощения, когда умирал. Дети не должны становиться орудием в разборках родителей…