Глафира зацепилась за это слово – «деньги». По крайней мере,оно было понятным и материальным, единственным материальным во всей этойистории.

– Ну деньги, ну и что? Разлогов каждый месяц переводилМарине Олеговне деньги, и я решила, что все должно оставаться, как при нем…

– Врешь! – просипела старуха. – Ты все врешь, брешешь!

Она как будто лаяла, и Глафире показалось, что бабка вот-вотвцепится ей в горло.

Прохоров наконец сообразил, что нужно сделать. Он отвинтилпробку, кое-как вытащил из бутылочного горлышка пластмассовый дозатор и хлебнулот души. И посмотрел, сколько там осталось. Осталось маловато.

– Думай! – приказал он зареванной Олесе. – Думай, дура! Кудаты могла деть кольцо?! Потеряла? Подарила? Проиграла в казино?!

– Дрюнь, ну ничего я не проигрывала, я месяц уже к Рустамкени ногой! – Так звали содержателя игорного дома «только для своих» на Кудрицкоммосту. – И не бывает у меня никто! И не дарила я! Чегой-то я стану своераздаривать?! Мне самой не так чтоб много дарили!

Она таращила глаза, из которых пропал лихорадочный блеск,зато теперь вокруг них было густо намазано черным и почему-то красным. Должнобыть, она вытирала и рот, и глаза, вот помада теперь и размазалась по всейфизиономии.

– Господи, – простонал Прохоров и потер под «неглиже» грудьс левой стороны. Там, слева, было как-то тяжело и саднило.

Еще не хватает! Надо бы к кардиологу сходить, провериться…

– Господи, – повторил он, – что за наказание такое?..Главное, какого хрена тебя в редакцию понесло?! Скандалы закатывать?! Ты что,кольцо это в лавке купила?!

– Ну Дрюня! Ну сглупила я! Но когда я его хватилася, а вкоробушке шиш, меня чуть кондратий не хватил! Вот клянусь тебе! Я побежала ктебе прям, глаза не накрасила! А что мне было делать? А? – Она скривила губы вразмазанной помаде, потянулась к бутылке, примерилась хлебнуть, но Прохоров ееотобрал и налил ей в чашку. Почему-то от мысли, что перепачканные помадой губыбудут елозить по его бутылке, ему стало противно.

– Кто был у тебя после моих архаровцев? Ну?! Кто-то женаверняка был! Давай, давай, вспоминай! Шевели мозгами!

Совершенно несчастная Олеся Светозарова шмыгнула раскисшимносом, подхватила кошку Дженнифер и прижала ее боком к выдающейся атласнойгруди.

– Кто был, кто был… Откуда я…

Прохоров слегка надвинулся на нее, и она забормотала:

– Сейчас, сейчас, Дрюнечка, миленький… Ну кто, кто… ПрислугаРайка была, это ясен пень, она каждый день бывает, только в будуар я ее ни-ни,не пускаю. Герка был, ну массажист. Но он всегда внизу ошивается, я его наверхне приглашаю, нечего ему там делать. Потом Ксюха заезжала на крэпы…

– Куда заезжала? – не понял Прохоров.

– Ко мне, – честно ответила Олеся, стараясь быть полезной, –на крэпы.

– На какие крэпы?!

– Дрюнь, ну крэпы по-французски – это блинчики, ты что, незнаешь? На крэпы с лососем Ксюха притащилась, и с ней Светка. Мы потом поехалиЛере подарок покупать. – Тут Олеся засмеялась. – Но так ни шиша и не купили,представляешь? Зависли в «Тайском воздухе», а потом Светке ее папик позвонил, имы все вместе в «Дом на берегу» свалили, а там кальянчики всякие, потом ещеЗарина со своим новеньким подъехала, а Светкин папик нажрался в жопу и свой«Хаммер» где-то приложил не по-детски! Ладно бы еще водила, а то ведь сам,своими руками…

– Стоп, – заорал Прохоров, – стоп! Кто мог забрать у тебякольцо?! Светка?! Ксюха?! Папик?!

– Ай ладно! Ну что ты городишь?

– Тогда кто?! Кто еще приезжал?! Только после, послефотосессии?!

– Володечка приезжал, – выпалила Олеся. – Точно, Володечка,бедненький, он потом умер так неожиданно…

– Я знаю, что умер, – перебил Прохоров, и в спине у негостало холодно. – Ты показывала ему кольцо?

Олеся смотрела на него во все глаза – так он изменился заодну секунду. Постарел и осунулся.

Надо же, как бывает. Был молодой импозантный мужчина, а сталдревним стариком.

– Ну? – повторил Прохоров. – Показывала? – И подумал – от ееответа зависит жизнь.

– Не помню, – небрежно сказала Олеся. – Кажется, да.

Отыскав валокордин, Глафира на глаз накапала в стаканчик иподала старухе. Та выпила.

– Поди, там у меня в саквояже… нитроглицерин… в карманчике…подай.

Глафира побежала, отыскала нитроглицерин.

– Никогда в жизни ни копейки не дал, – монотонно и горестноговорила старуха, причмокнув бескровными губами, как будто сосала леденец. – Ниодной копеечки он Марине никогда не давал! А она гордая. И сильная. Не просила.А если, говорит, Верочка, он и принесет, ничего мне от него, иуды, не надобно!

– Разлогов – иуда? – уточнила Глафира.

Старуха кивнула и закрыла глаза. Глафира пошла к ящику с лекарствамии накапала себе валокордину тоже. Руки у нее тряслись.

Что такое ты мог натворить, подумала она и залпом проглотилавонючую жидкость, от которой ее моментально затошнило. Кем ты был, ВладимирРазлогов?!

– А ты ей так и ляпнула, безмозглая, – мол, знаю, что давал,знаю, сколько давал! А вот что он ей давал! – и тут бабка сложила из узловатыхпальцев неправдоподобно огромный и уродливый шиш.

– Да… – пробормотала Глафира, подошла и села рядом состарухой, – но я-то знаю…

– Чего ты знаешь?! Чего такое ты знаешь?! Как инвалидарастить?! И каково это, тоже знаешь?! Одной, без помощи-поддержки?! День и ночьв поте лица вкалывать?! А она талантливая! Вам всем не чета!

– Вера Васильевна, – выговорила Глафира, стараясь смотретьтолько на коробку с имбирным печеньем. Все остальное кружилось у нее передглазами, вертелось и ходило ходуном. Сердце тоже ходило ходуном. – Вы говорите…о ком? Кто растит инвалида?..

– Марина, – горько вымолвила старуха. – Она ребеночка-тодождаться не могла, так радовалась, так хотела! А пес этот твой избил еесмертным боем. Вот мальчонка-то и родился убогим. Ну тут пес, ясное дело, с нейразженился, а с тобой снюхался. А Мариночка одна этот крест несет. И никто,никто ей никогда не помог, что там копейки, полушки не дал!..

«Все, – подумала Глафира. – Вот теперь уж точно все. Моейжизни пришел конец. Больше ничего и никогда не будет».

– И не смей ты никогда в дом к нам являться! – с сердцем, нотихо попросила старуха. – Чтоб близко к Марине не подходила! Слышишь ты меня,девка? Или в курином обмороке пребываешь?