На дне рождения радиостанции «Эхо города» лошадьПржевальского смирно стояла рядом с Гориным, который все порывался тяпнутьводки и с тоской смотрел в сторону стола с закусками, но его не пускал какой-токраснолицый и благообразный пивной пруссак, кажется, журналист. Горин громкоговорил, размахивал руками, топтался на месте, и казалось, что помещение, гдепроисходит «мероприятие», ему тесно, узковато, давит со всех сторон, как инадетый «по случаю праздника» официальный костюм. Лошадь время от временипривычным движением поправляла на нем пиджак, как на первокласснике, а генийотечественной словесности отмахивался от нее нетерпеливо и досадливо. Онанисколько не обижалась и через некоторое время опять лезла поправлять тогалстук, то пиджак.

Ну лошадь, она и есть лошадь! Высокая, даже слишком высокая,но не «летящая», «устремленная», «воздушная», а вся какая-то крепкая, каккупчиха с картин Кустодиева. Во всю щеку, ясное дело, румянец. Пиджак на ней, каки на Горине, сидел плоховато, будто с чужого плеча, – топорщился не там, гденадо, а там, где надо, не облегал. Мордочка свеженькая и заинтересованная, нона этом и все, никакого глянца, лоска и вообще никаких признаков того, что вотнастоящая женщина, знающая себе цену и умеющая себя подать!

Потом Прохоров ее разглядел – уже когда интервью брал. Надоотдать должное Разлогову, он не только за своих девиц платил, но и за женузаплатил тоже. Материал про Глафиру вышел сказочный, во-первых, потому, что Прохоровсам его писал, а во-вторых, потому, что Глафира оказалась… интересной. О своейработе, то ли лаосских писателях, то ли латышских поэтах, говорила вдохновенно,а о муже – с уважением. Кроме того, Прохорову вдруг понравилось, как онавыглядит – очень интеллигентно, что ли!.. Узенькие очочки, очень короткиеволосы, черная майка, серые джинсы, длинное распахнутое пальто и маленькаясумочка – женственная, дурацкая и от этого очень привлекательная.

Прохоров взял интервью, позвонил, когда пришло время согласовыватьматериал, и они поболтали, очень мило. Звонить еще поводов не было, и, недолгопомучившись, Прохоров позвонил «просто так». Они встретились, потом опятьвстретились, потом еще встретились, и когда «все случилось», им обоимпоказалось, что по-другому и быть не могло, что они родились исключительно длятого, чтобы встретить друг друга и чтобы «все случилось»!

Ему очень хотелось, чтобы она разделила с ним все, что любитон, – и Довиль, и устриц, и малых голландцев, и спортивные автомобили, и органныеконцерты в Домском соборе. И она разделяла – с восторгом и энтузиазмом! Еще бы– ничего подобного она не могла разделить с Разлоговым. Делить с ним можно быловсе ту же баню, лошадиную ферму, «рост прироста» и компанию пьяных приятелей попятницам!..

И в тот момент Прохоров почти выиграл соревнование. Почти… Апотом придумал, как его выиграть окончательно, навсегда! Это была блестящаямысль, и все почти получилось!

Почти…

Андрей Прохоров вдруг замычал, не разжимая зубы, распахнулхолодильник, выхватил из двери бутылку водки, где она стояла рядом с початойбутылочкой молока, кое-как, тряся неудобным горлышком, накапал примернополчашки водки и залпом выпил. После чего вытаращил глаза и задышал открытымртом.

Эта водка из чашки залпом и открытый рот были как раз в духеВладимира Разлогова, а не Андрея Прохорова!

Ну и наплевать.

Прохоров переоделся в спортивный костюм из тонкой нежнойткани. Глафира этот костюм терпеть не могла и называла его почему-то «неглиже».Тоже, должно быть, Разлогов приучил!.. Мужчина не может носить тонкие и нежныеткани. Мужчина должен носить джинсы на «болтах», брезентовые штаны и толстыесвитера! За те дни, что Глафира у него прожила, Прохоров «неглиже» ни разу ненадел и теперь был счастлив.

Как хорошо, что можно!.. Сегодня можно все, а там посмотрим.Сегодня я принадлежу себе, а там увидим. Сегодня я почти победитель и вскорестану победителем окончательно, навсегда.

А Разлогов не победитель и не проигравший. Его просто нет ибольше никогда не будет.

Когда в дверь позвонили, Прохоров, морщась, капал в чашкувторую порцию водки.

Она влетела в квартиру и с разбега прыгнула Прохорову нашею. И повисла. И заболтала ногами. И шумно поцеловала в ухо.

Уху стало мокро.

Она потерлась носиком о его шею в свободном и мягком вырезе«неглиже», сунула руки за резинку штанов, немного там погладила и пощекотала, ипоцеловала в губы.

Губам стало мокро, и под носом остался запах манго.

– Дрюня! – низким голосом сказала она. – Как я за тобойсоскучилась!

Иногда она забывалась и говорила так, как принято вМелитополе, откуда она была родом.

Прохоров тыльной стороной ладони вытер под носом, но манговсе равно воняло.

– Дрюнь, ты что, пьешь? – она втянула носом воздух. – Я стобой! А где мои тапки?

Она уселась на хромированный табурет с сиденьем черногостекла и протянула Прохорову ногу в белом ботфорте. Прохоров аккуратнорасстегнул «молнию», и она протянула вторую.

– А что ты пьешь? Водку? Сделай мне «Манхэттен»! А вообще-тоу меня есть… – Тут она с заговорщицким и лукавым видом полезла в оченьогромную, очень лакированную, очень модную сумищу, недолго покопалась в ней ивыхватила крохотный белый конвертик. И помахала им у Прохорова перед носом, всееще чуявшим запах манго. – Хочешь кексик, Дрюнчик?

На ее языке «кексиком» назывался кокаин.

– Я могу позвонить, нам еще подвезут! У тебя бабки есть? Ачто? Гулять так гулять!

Она опять поцеловала Прохорова в губы, немного пошарила зарезинкой его штанов – выполнила обязательную программу – и пошла на кухню.

– Жулька! – запричитала она оттуда. – Жулечка-масюлечка, какты тут без меня? Жулечка-пусюлечка! Папка твой противный все время на работе,да? А Жулька у нас скуча-а-ет. Фу! Из тебя шерстюга лезет!

Жулькой – непонятно из каких соображений – она звала кошкуДженнифер, которая к ней всегда была благосклонна, не то что к Глафире.

Прохорову не хотелось разговаривать, да с ней вообщеговорить было трудновато, ему хотелось затащить ее в спальню и там трахатьдолго и разнообразно – водка всегда так на него действовала! – но он знал, чтобеседовать все равно придется.

Когда Прохоров вошел в кухню, она уже сидела за стойкой иделовито капала водку в его чашку, даже губами шевелила, как будто считала.Ноги, положенные одна на другую, были совершенны. Из-под юбочки выглядывалачулочная резинка, на которую Прохоров тяжело уставился. Груди, приподнятыекорсажем, были как натянутый атлас, какие-то меховые штучки на запястьях и нашее пахли теплыми цветочными духами.