– У таких – это у каких? – уточнила Глафира.

– У бессовестных, – отрезала старуха.

…Как же ее зовут?.. Глафира никак не могла вспомнить!..

– Ну вот что, – продолжала старуха сурово, – чаю мне подай, погорячееи покрепче! Мне тут с тобой рассиживаться некогда! Марина под утро вернется, имне к тому времени нужно дома быть! – Она посмотрела на Глафиру. – Что зенки-товыкатила?! Давай, давай, вызывай!.. – Глафира не понимала, и старухаприкрикнула: – Вызывай, говорю!

– Кого… вызывать?

– Шóфера, – выговорила старуха презрительно, ударивна первый слог, – или жандармов, кого там!.. Чтобы до Москвы меня в лучшем видедоставили! А то Мариночка моя в беспокойстве будет. А ей беспокоитьсяпротивопоказано… – тут старуха пожевала губами, – над ролью работает! – Этобыло сказано с необыкновенной гордостью. – И сегодня у нее спектакль.Островского она у меня играет. Не то что ты!.. Груши околачиваешь!

– Груши? – переспросила Глафира.

– Ты дуру-то убогую из себя не строй, – сказала старуха. –Не поверю. Ишь, трясется!.. Что трясешься-то?! Бабки забоялась?

– Уходите, – велела Глафира, – или я на самом деле вызовуохрану.

– Пока твоя охрана явится, от тебя мокрого места неостанется, – безмятежно объявила старуха, – за хозяином своим последуешь, вгеенну огненную! – Она подумала, потом плюнула в камин и добавила: – Он был песцепной, а ты-то кто? Ты – никто! Шавка подзаборная.

И тут произошло странное. Как только старуха помянулаРазлогова – «хозяина», Глафира вдруг сделалась совершенно хладнокровной. Какбудто «хозяин» вошел и сел в кресло возле камина.

– Если вы приехали меня оскорблять, – сказала Глафира, – тои оскорбляйте на здоровье. А я пошла.

И на самом деле пошла.

– Стой!.. – негромко окликнула старуха. – Ку-уда?!

– Туда.

– Стой, тебе сказано!

Глафира, не обращая на нее внимания, налила воды в чайник,достала кружку и лимон. Надо же – лимон!.. Залежался. Эти лимоны, как и книжкаОстровского, и плед, и пиджак были еще из той, старой жизни. Лимоны Разлоговпокупал на Дорогомиловском рынке и совал во все подряд – в чай, в колу, ввиски! Глафира подумала немного и достала вторую кружку, для старухи. И мелькомглянула, нет ли в кресле Разлогова.

Разлогова не было.

– Я с тобой говорить приехала, – помолчав, изрекла старуха.– Весь вечер под дождем мыкалась, измокла вся.

– Я вас не приглашала.

– Ты, девка…

– Прошу прощения, – перебила Глафира и обеими руками взялаподнос. На подносе стояли чашки, огромный огненный чайник, плетенка с сушками икоробка имбирного печенья. – Прошу прощения, я забыла, как вас зовут.

Старуха удивилась.

– Верой звать меня. Савушкина Вера.

– А по отчеству?

– Васильна.

– Вам с сахаром, Вера Васильна?

Старуха оглядела поднос с угощением и пожевала губами.Глафира опять посмотрела в сторону кресла.

Нет Разлогова.

Корявыми от работы, большими руками старуха взялась зачайник и налила себе до краев красного от крепости чая. Глафире не налила.

– Может, разбавить? – поинтересовалась Глафира. – Больнокрепко. Давление подскочит.

– Ты обо мне, девка, не хлопочи, – велела старуха и, вытянувгубы трубочкой, приготовилась пить. – Ты об себе хлопочи.

Она шумно глотнула раз, другой, потом крепко утерла рот исказала, глядя на Глафиру пронзительно:

– Ну вот что. Ты, стало быть, сама по себе, а мы, сталобыть, сами по себе. Ты, девка, к нам больше не являйся и разговоров никаких незаводи. Это я на первый раз снесла, а что до другого разу, так я тебепредупреждение выношу. Других предупреждениев не будет!

Глафира молчала. Старуха сопела. Телевизор бубнил. В каминепотрескивали дрова.

Старуха не выдержала первой:

– Ну что молчишь?!

– Машину вам вызывать? – осведомилась Глафира. – Или ещепосидите? Поздно уже!

– Ты дурочку-то не валяй!

Глафира со стуком поставила на деревянный стол свою кружку,о которую грела руки. И спросила, разделяя каждое слово:

– Что. Вам. От меня. Нужно?

Старуха вдруг сорвала с головы платок, взмахнула им, так чтоГлафира отшатнулась, потом бабка поднялась и надвинулась на нее – седая,страшная, угрожающая.

– Не смей приходить к нам больше! – прошипела она Глафире влицо. – Не смей никогда, слышишь? И пакостничать не смей! Довольно с нас того,что муженек твой покойный напакостничал! И Марину ты не замай! Она святая, а вывсе… сапоги ей мыть недостойны! Христом Богом клянусь, – тут старуха поднялавверх правую руку, – как на духу говорю, еще раз к нам в дом припрешься, убью ятебя! Возьму грех на душу, уж мне недолго осталось! А Бог простит, он-то всевидит!

– Вера Васильевна, – выговорила Глафира, стараясь нетрястись, – чем я провинилась перед вами?! И перед Мариной?

– Ты-то, может, и ничем, а пес этот, муж твой, он Мариночкевсю жизнь изломал, испоганил, сволочь!..

Словно обессилев, старуха повалилась на диван, нашарилазаскорузлой рукой платок, стала обмахиваться. Глафира принесла ей воды. Старухажадно напилась.

– Такую подлость совершить, – продолжала она с отвращением,– и еще столько лет земля его носила!..

– Какую… подлость?

– А такую подлость, после какой люди, у которых совести хотьвот столечко есть, – и она показала на своем мизинце, – в храме Божьем грехизамаливают день и ночь! А пес этот столько лет жил не тужил! Гоголем похаживал,вон домище какой отгрохал!.. А Марина насилу жива осталась, сиротинушка моя! Иза всю жизнь ни копеечки, ни пятачка он ей не дал! Все одна, все сама!..

Тут старуха вроде собралась с силами, хотела подняться, несмогла, и только тяжело оперлась о стол, разделявший их:

– Я под дверью стояла, я все-о-о слыхала! Каждое слово твое!И вот те крест святой…

– Подождите, – попросила Глафира, – какое слово?! Что такогоужасного я Марине Олеговне сказала?!

– А деньги кто ей сулил?! Я, что ли?!