Кстати, сегодня день светел. Облака бегут обычные, и я веду занятия легко, охотно. Девочки немножко шушукаются, но им не скучно. Три урока кряду, а я не устала. Вышла в теплый летний день, вдохнула ветер, прилетевший из-за города – сочный, травянистый и цветочный… Выдохнула с решимостью. И пошла туда, куда ни разу не ходила. Пирожков прикупила по дороге.

Стена корпуса, где учат волков, имеет вид тюремной. Два моих роста, по верху лезвия торчат, битое стекло поблескивает. У ворот домик, в нем пара хмурых здоровенных мужиков в темной форме. Знают мало слов, зато лают их громко: «не положено», «идите отсюда» и еще «вас нет в списке». Я совсем отчаялась, пока сообразила показать кремового цвета карточку с именем Яркута. Волшебство… Каблуки защелкали, слов нашлось сразу много, и все вежливые. Меня проводили до кабинета, обо мне сообщили с придыханием!

– Что, мои волки заняты и новый труп зарыть некому? – устало пошутил Яркут. Разогнулся от горы листков, конвертов и папок. Сразу заметил пирожки, оживился. – Барышня-а, а чей-то у вас тама? А я ить с голоду пухну, ась…

– Ешь, не то издохнешь прежде покушения. Я, собственно, пришла спросить: это опасно? Всю ночь ворочалась. Ушлые детишки у тебя на воспитании.

– В первую неделю было хуже. Сейчас им важны команда и стратегия. Добавлю, я тоже ушлый, – Яркут глотал пирожки пугающе быстро. – Мясо, зелени много. Такие мне нравятся. Еще эти, с грибами.

Трудно выяснить вкусы голодного человека. Ему нравилось все. Прикончив последний пирожок, Яркут воркующие-напевно выговорил: «Так мало гули кушають-да». Не знаю, кого изображал, определенно, с тем человеком я не знакома. Но, пока вслушивалась и гадала… оказалась притиснута к стене. Прежде меня всерьез и со знанием дела не целовали. Это оглушило, задушило и… обидело. Я закаменела.

Яркут вернулся в кресло и стал перебирать бумаги. Впрочем, злился недолго.

– Все с тобой сложно, – буркнул он чуть погодя. – С Мики познакомил. Твоего Ваську пристроил, своего простил, хотя Лому под суд давно пора. Объяснился предельно ясно… чего еще надо? На кой с пирожками явилась?

– Налётчик, – сама не могу понять, когда я оказалась у окна, и почему стою спиной к кабинету и пялюсь в казенный квадрат двора.

– Мне требуется больше слов. Юна, ты достаточного знаешь меня, чтобы понять, я быстро всё решаю.

– Что я знаю? – на душе было… помойно. Только теперь и осознала, именно так! – Что? Три твоих имени? Отчество Ё-твое? Голос, манеру речи, походку, вкусы, отношение к жизни и смерти, всё это – во многих вариантах. Что же остается однозначным? Ты нравишься мне. Толку-то? Мама Васьки-художника потащилась в столицу за молодцем по безумной любви. Все её кости той любовью перемололо, – я выдохнула, огляделась и пошла к дверям, наконец заметив их. – Да ну тебя. Вот сию минуту поняла, я меньше боюсь Ваську-волка с его ножом и злостью, хотя он уже вызнал, где спрятаны мои сбережения.

– Ну меня, – сухо повторил Яркут. По звуку я поняла, он по-прежнему за столом.

– Скажу прямо, – я вцепилась в ручку двери и не желала оборачиваться. Глаза-то мокрые. – Сейчас я одна, мне не надо врать и притворяться, не надо полагаться на человека, которому я не научилась доверять. У меня есть секреты. Мне проще рассказать их Васе, чем тебе. Он уже знает больше, чем ты. Вася не станет передавать кому-то или использовать… если секреты полезны. И еще. Помнишь обещание сыграть на рояле? Вряд ли. Ты не готов помнить, не готов тратить на меня время. Даже сейчас, когда его полагается тратить. Вот и не трать.

Каким чудом удалось прикрыть дверь без стука – не знаю. Помоев на душе… вровень с краем. Боюсь расплескать. Прошлый раз было так же много боли, я вылила ее на Васю, и он стал видеть во тьме. Если вылью не боль, а помои, кого и чем награжу? Не хочу даже угадывать. Мерзко. Иду, держу спину и мысленно умоляю небеса: пусть никто не наткнется на меня, не толкнет, не окликнет…

– Юна, ты как? Смотришься хуже прошлого раза.

– Не смотри. Не подходи. Мало ли.

Вася понял, пристроился сбоку-сзади. Некоторое время шел молча.

– Закрой глаза, будь тут. Найду извозчика, – он бережно подвинул меня за плечи.

Я медленно, на ощупь, изучила стену. Облокотилась боком и сникла, и стала послушно ждать. Руки не дрожали, но это временно. Усталости во мне – уже теперь на пятерых, и каждая мысль догружает новую кипу… Так бросают сено на телегу: давно не видать бортов, а стог растет и растет. Вдруг сделалось понятно, что Яркут намного старше меня. Не по годам, по опыту и взгляду на жизнь. По безжалостности. Он мог бы дословно повторить то, что однажды сказал Мергель: плохо бабе жить одной, ты прилепись, Юлька, если кто рядом окажется, и не выделывайся. Дальнейшее еще яснее: кто лепится, тот и меняет себя. То есть я должна снова и снова ломаться и гнуться, пока не втиснусь в удобную Яркуту форму. Он ведь нравится мне. Даже очень, а может и… совсем.

Только что делать с тенью, смурными днями, прошлогодним выползком, ночным зрением старшего Васи и картинами младшего… с моей прямой спиной, в конце концов! Что делать? Этот вопрос у меня порождает не страх, а боль. Но есть другой вопрос, он провоцирует именно страх. Между людьми натянуты пологи. Границы. Мы не ощущаем их, пока они нерушимы. Яков год назад подсел в шарабан, вплотную, и перешел на ты. Он в первый день знакомства нарушил мои границы, и не одну, а три: проломил удаление от чужака; влез к круг приятельского общения – рукой подать – и это буквально; наконец, дал ощущение локтя и вынудил меня верить, что с ним надежно. Словно мы давно знакомы и можем беззаботно болтать о чем угодно… Яков вошел в доверие, но сам не поверил мне. Иначе, обвиненный в воровстве, он бы искал настоящую причину случившегося, а не плевался. Он ведь очень умный, гораздо умнее меня.

Когда мы встретились в «Коде», я снова ощущала готовность впустить его в круг приятельства, а он опять порушил границы. Было сначала неуютно… а после недопустимо, так мне кажется. Да, у меня нет старших, с которыми полагается знакомиться в подтверждение серьёзных намерений. Но это не дает ему права вламываться в мою жизнь и менять её небрежно. Ведь он знает, я – устрица. Знает, и все равно лезет с ножом. А мне больно. Я сломаюсь, если меня вот так… вскрыть.

– Да, я сама пришла. Хотела понять, смогу ли без запинки выговаривать новое имя и знакома ли вообще с ним, – едва слышно буркнула я и добавила еще тише: – Дура.

Выдохнув со всхлипом, я замерла. Нельзя распускаться, нельзя тонуть в болоте сожалений. А что делать? Попробую думать о чем-то постороннем. Духоцентричная живопись… нет, далековато из моего болота до храмовых небес. Интересно, Агата имела в виду этот случай, упоминая гнилую нитку? Вряд ли, не тот масштаб. Агата сама в беде. Над ней смурная туча, и ветер ей в лицо дует ледяной. Я – знаю. Потому и рассказала о храмах столицы, и пять уроков по инаньским букетам устроила. Отвлекаю малышку, тащу из болота горечи. Увы, ее болото – глубже и страшнее моего нынешнего. Агата милая девочка, такая тоненькая, хрупкая. Ей бы найти защитника. Ну или талисман. Или…