Как может быть суфием тот ослоподобный, кто по своей

                                                            жадности не желает,

Чтобы кому-нибудь достались [даже] бычьи потроха.

Очевидно, что с точки зрения жанровой окраски и подбора образных средств этот фрагмент касыды тяготеет к той границе аскетической лирики (зухдийат), где она соприкасалась с традиционными осмеяниями, в которых применялась лексика низкого стилистического регистра. В то же время Ансари стремится обрисовать сущность истинного подвижника, который должен быть свободен от этих страстей, что и провозглашается в прямой форме в двух бейтах:

Кто есть чистый суфий? – Тот, у кого добрый нрав:

Если от брата он увидит зло, в ответ преумножит добро.

Кто есть чистый суфий? – Тот, кто, не встретившись с Другом,

Не пожелает вечной жизни даже в раю.

В целом касыда Ансари демонстрирует явное преобладание проповеднической тематики и, подобно касыдам Насир-и Хусрава, ставит своей целью именно обличение, совет и наставление, а не восхваление. Таким образом, поэты, чье мировоззрение сформировалось под влиянием эзотерической религиозной мысли, трансформируют само направление развития касыды и создают ее новую тематическую разновидность, которую можно охарактеризовать как дидактико-религиозную.

Наибольшее количество стихотворных вставок в проповеднической прозе Ансари выполнено в форме газели. Именно в его творчестве газель впервые приобретает четкие структурные параметры (объем, парная рифма в первом бейте, авторская подпись в последнем). В отличие от стихотворений этой малой формы в придворной поэзии, посвященных главным образом любовной и отчасти пиршественной тематике, газели Ансари насыщены мотивами традиционной аскетической лирики (зухдийат). Тема преодоления мирских страстей и воспитания души становится основной в стихотворениях поэта-дидактика. Используя достижения мастеров жанра зухдийат, например, прославленного арабского поэта Абу-л-Атахии (ок. 750–825) и своего непосредственного предшественника Рудаки, Ансари рассуждает о быстротечности земной жизни и непостоянстве земной славы:

Нашим обиталищем была темная земля, а мы по безрассудству

                                                                           своему

Возводили дворцы и портики до облаков небесных.

То, что мы называли своим богатством, было змеем,

То, что мы полагали своей жизнью, было ветром.

Приведенный фрагмент обнаруживает явные переклички со стихами Абу-л-Атахии «…О строитель высоких дворцов! Куда ты стремишься? Неужели ты хочешь дойти до облаков?» (перевод И.Ю. Крачковского) и Рудаки «…Сошли под землю те, кто воздвиг все [эти] дворцы и [разбил] сады». Из того же тематического блока зухдийат в лирику Ансари практически в неизменном виде пришли мотивы умерших легендарных владык:

Дворцы, портики и шатры никому не достанутся:

Рассыпались в прах тела [сынов племен] Самуд и ‘Ад и [тело]

Шаддада.

Все имена, встречающиеся в приведенном бейте, связаны с легендарной историей Аравии: самуд и ‘ад упомянуты в Коране как племена, наказанные Аллахом за гонение на его пророков (например, Коран 11: 52–71). В той же связи Ансари упоминает и ассоциировавшегося с племенем ‘адитов, хотя и не упоминавшегося в писании Шаддада – строителя «Ирама, обладателя колонн», города, считавшегося раем на земле и разрушенного по воле Аллаха. Уже в Коране и примыкавшей к нему легендарной традиции упоминания о погибших племенах и разрушенных городах служили иллюстрацией мотива неотвратимости судьбы и быстротечности земного благоденствия. В той же функции они выступают и в жанре аскетической лирики, и в проповеднических стихах Ансари. Однако в проповеднической поэзии они соседствуют не с мотивами воздаяния, как в Коране, и не с темой суеты мирской и земной тщеты, как в образцах поэзии зухдийат, а с призывами к преодолению земных страстей, продвижению по пути духовного совершенствования и познания Бога и, в конечном счете, к спасению души.

Земная жизнь человека понимается Ансари как путь к «стоянке смерти», к переходу в иной мир, где ищущий Бога странник и обретает слияние с ним. Только тот, кто в течение жизни был озабочен совершенствованием души, достигает посмертного блаженства. В соответствии с доктриной пути (тарикат) Ансари в аллегорическом ключе интерпретирует традиционные мотивы дорожных тягот (рахил), почерпнутые им из репертуара арабской касыды. В этом смысле характерна одна из его газелей, в которой описывается путь каравана через пустынную местность:

Ночь темна, и луна в затмении,

Дорога в теснине, и путь страшен.

Нет ни припасов в суме, ни воды в бурдюке,

Нет ни силы двигаться, ни места для стоянки.

Впереди дракон, разверзший пасть,

Позади враги, обнажившие меч…

Приведенные строки можно было бы принять за фрагмент в жанре рахил, если бы в финале стихотворения не содержалось разъяснение его символического смысла:

Орудие твоего состояния – терпение (сабр),

Если ты муж чистый и облаченный в рубище.

От тебя требуется терпение, о Ансари,

Как от буквенного талисмана – сокровища загадок.

Автор указывает на то, что первая часть газели содержит описание пути к стоянке «терпение» (сабр). Подобно другим первопроходцам мистической поэзии, Ансари создает вторичные смыслы традиционных образов индивидуально-авторским усилием, результат которого лишь через некоторое время закрепится в литературном каноне в виде особого символического языка. Именно по этой причине поэт зачастую прибегает к разъяснению смысла сказанного непосредственно в рамках стихотворения.

Идея посмертного обретения истинного бытия породила в поэзии Ансари специфическую интерпретацию ряда традиционных лирических мотивов (любовных и пиршественных). Весьма характерна их трактовка в стихотворении, начинающемся словами «В день смерти, который есть день разлуки с друзьями…». Обращаясь к слушателям с призывом не печалиться и не скорбеть по поводу его ухода в мир иной, поэт объясняет это так:

В [минуты] траура по мне не рыдай так горько и сдержи стоны,

Ведь тот вздох есть трубный глас, [возвещающий] свидание

                                                                         с Любимой.

Когда увидишь мое тело, не рыдай в разлуке:

Ведь рука Друга в этот миг обнимает шею [моей] души.

Приди и погляди на мои погребальные носилки

Под звуки свирели и бубна и [песни] сладкоголосого певца.

Привычные мотивы оплакивания (марсийа) предстают у Ансари в противительной интерпретации: «Не плачь», «Не рыдай в разлуке», «Не говори, как мрачна и тесна темница». Напротив, он предлагает своему слушателю радоваться и ликовать, поскольку душа героя вскоре обретет искомое блаженство в единении с Божественной возлюбленной (Истиной). Для усиления положительного эмоционального настроя автор использует не только любовную и пиршественную, но и сезонную – весеннюю образность, которая, как правило, ассоциируется в иранской традиции с празднованием Науруза. Поэт объясняет, что под могильным камнем «веет ранней