представить свои стихи султану, должен был сначала предстать перед Му‘иззи и прочитать ему свои стихи. Память у Му‘иззи была незаурядная, и любую касыду, которую он читал или прослушивал, он запоминал наизусть. И как только любой поэт, желающий поступить на службу к султану, читал ему свои стихи, Му‘иззи их сразу запоминал, и если они были красивы, утверждал: “Эти стихи принадлежат мне”, – и читал касыду султану от начала до конца. Таким образом, поэтам не было пути ко двору султана, поскольку Му‘иззи препятствовал поступлению к нему на службу любого другого поэта. Поскольку Анвари был стихотворцем, давно избравшим поэтическое поприще и весьма преуспевшим на нем, он способен был предстать перед султаном и прочитать ему свои стихи. Однако, будучи осведомлен о действиях Му‘иззи, не видел иного пути, кроме как прибегнуть к хитрости. Он оделся в поношенное платье, явился к Му‘иззи растрепанным и неопрятным и заявил: “Я – поэт и сложил касыду во славу султана. Хочу ее прочитать в присутствии господина”. Амир Му‘иззи сказал: “Прочти мне начало касыды, тогда я решу”. Анвари прочитал:

Браво, шах! Браво, шах! Браво, шах!

Браво, эмир! Браво, эмир! Браво, эмир!

Му‘иззи, услышав этот бейт, промолвил: “Если второе полустишие будет: Браво, луна! Браво, луна! Браво, луна! – это будет достойное начало для касыды”. Он не догадался, что Анвари – выдающийся поэт, и не мог предположить, что его стихи привлекут внимание султана, а решил представить его государю ради смеха. Когда он привел Анвари на прием, тот голосом звучным и естественным начал читать свою касыду:

Если сердце и рука являются морем и рудником,

То это сердце и рука господина

Шаха Санджара, ибо меньший из тех, кто служит ему,

В мире представляется падишахом.

Продекламировал он эти два бейта, а от продолжения воздержался и, повернувшись к Му‘иззи, промолвил: “Если это твоя касыда, дочитай остальное”. Му‘иззи промолчал и ничего не сказал. А Анвари дочитал касыду до конца, и Санджар пришел от нее в полный восторг. И пожаловал он Хакиму (Анвари) место среди своих приближенных (надиман)».

В других рукописях «Хабиб ас-сийар», на которые, видимо, опирался А.Е. Крымский, эта история излагается с добавлением некоторых любопытных деталей. Помимо Му‘иззи незаурядной памятью обладал также его сын, который запоминал чужую касыду после второго прослушивания, а также его раб, который мог воспроизвести текст, прослушанный три раза. Пользуясь этим, Му‘иззи утверждал, что прочитанная претендентом касыда на самом деле принадлежит ему и написана им давно, но он еще ее помнит, также как его сын и его слуга. Таким способом нежелательного для Му‘иззи конкурента, уличенного в плагиате, с позором изгоняли.

Неизменную благосклонность султана Му‘иззи помогало поддерживать не только незаурядное мастерство парадного панегирика и умение оттеснять конкурентов, но и талант импровизатора. Поэт прославился на редкость находчивыми экспромтами. Анекдоты на эту тему можно найти у того же Хондемира. Однажды султан Санджар развлекался игрой в конное поло (гуй о чауган). Неожиданно конь его споткнулся и сбросил царственного седока на землю, вызвав гнев султана. Му‘иззи немедленно сложил такие стихи: «Если в неудаче виноват мяч, бей его палкой! Если же виноват конь, подари его мне!». Санджар подарил Му‘иззи коня, и поэт экспромтом сказал другие стихи: «Государь! Я хотел было убить эту лошадь за ее провинность, но она мне сказала: “Выслушай мое оправдание: я не тот сказочный бык, который в состоянии удерживать на своем хребте вселенную, и я не четвертый круг небес, чтобы возить на себе солнце”» (перевод А.Е. Крымского). Второй экспромт с точки зрения жанра представляет собой благодарственные стихи (шукр), которые принято было составлять в ответ на государево дарение. Такие стихи могли составляться как в форме касыд, так и в форме небольших стихотворений и являлись наряду с разного рода просьбами (талаб) непременной составляющей этикетных взаимоотношений придворного поэта со своим патроном.

Все превратности жизни придворного поэта обошли Му‘иззи стороной, а конец его блестящей карьере при султане Санджаре положила случайность. Государь упражнялся в стрельбе из лука, и одна из стрел, попав в Му‘иззи, нанесла ему смертельную рану. На его место главы придворных поэтов пришел Анвари.

Диван Му‘иззи, состоящий большей частью из касыд, демонстрирует характерные признаки поэзии «украшенного стиля», прочно вошедшего в литературную моду в XII в. В тематике касыд поэт ориентируется преимущественно на газнавидских придворных стихотворцев, особенно на Фаррухи. При этом его панегирики отличаются более жесткой структурой: переход к восхвалению практически всегда четко выделен упоминанием имени и титула адресата, мотивы самовосхваления расположены в концовке касыды, занимают всего два-три бейта и предшествуют просьбе о вознаграждении (талаб). Темы зачинов достаточно разнообразны. Помимо традиционных любовных и календарных вступлений, касыды Му‘иззи содержат религиозные мотивы (таухид – восхваление единства Господа, поминание шиитских имамов ‘Али, Хасана и Хусайна). Поэт прославился как мастер виртуозных описаний коня, драгоценного оружия, крепости, цветущего сада. Имеются у него и зачины-загадки (о мече, каламе) и зачины-прения, муназира (например, спор калама и меча). В нескольких вступлениях представлена тема гостевых приемов, в них описываются визиты султана к высоким придворным чиновникам. Целый ряд касыд Му‘иззи посвящен великому визиру Низаму ал-Мулку.

Именно Му‘иззи придал канонический вид некоторым видам любовных зачинов, например, восходящему еще к традиции арабской «бедуинской» касыды плачу над следами покинутой стоянки. В его творчестве обретает устойчивость схема построения этого вида вступления, в частности, становится нормой упоминание в матла‘ касыды погонщика верблюдов, предводителя каравана (сарабан) или прямое обращение к нему. Одна из его знаменитых касыд начинается словами:

О, погонщик верблюдов! Нигде не устраивай стоянку, только

                                                         в краю моей подруги,

Чтобы я мог пролить слезу над развалинами прежних жилищ.

Стоянку я залью кровью сердца, развалины окрашу в пурпур,

Руины превращу в Джейхун потоками своих слёз.

Лица любимой обитательницы шатров не вижу я на айване,

И стана того стройного кипариса не вижу я на лужайке.

На месте, где поднимали кубки и чаши с вином, онагр оставил

                                                                       следы копыт,

На месте, где звучали чанг и най, лишь крики воронов и

                                                                           коршунов.

С тех пор как покинула шатер Су‘ад, как приют оставила

                                                                             Салма,

Как из покоев ушла Лейла, будто бы моя душа рассталась

                                                                              с телом.

Невозможно миновать стоянку и избежать страданий

Из-за истории о той жестокосердной и сладкоустой

                                                  с серебристым подбородком.

Там, где в саду с друзьями