после бессонных ночей реакция у меня всегда замедляется — я не смотрел в сторону Румани. Переспросил:

— Насовсем?

— Да. Сегодня мы с тобой в последний раз видимся.

И тогда я понял.

Конечно, мы с ней не слишком близки. Слишком — это я о том, как они сблизились с Ярославом. Но я не знаю, почему нельзя привязаться к той, с которой ни разу не спал. Я привязался.

— Куда поедешь? — спросил я, как ни в чем не бывало. Не хотел, чтобы она знала, как мне тяжело ее отпускать.

— Поступать буду.

— С чего вдруг?

— Вспомнила, о чем мечтала.

Это хорошо. Мечтать хорошо. Не знаю насчет исполнения мечт, потому что мои не сбывались ни разу, но мечтать приятно.

— Умница, — выдохнул я. При мысли о том, что она продолжит жить где-то далеко и я ее больше не увижу, мне стало обидно. Я бы хотел, чтобы она про меня не забывала.

— Я тебе позвоню, когда приеду.

Как будто мысли мои прочитала.

— Зачем?

Я даже не нервничал, правда хотел знать ответ. Хотел услышать что-то вроде:

«Я буду по тебе скучать».

Но она сказала:

— Ладно, как хочешь.

А ведь я мог сказать ей, что позвоню сам. Но не стал.

Кот пролез назад. Я очень надеялся, что он не нассыт, но Румани убедила меня в его добропорядочности. Кот действительно не ссал, он начал шуршать. Мне было до лампочки, чем он там шуршит, а Румани, видимо, следила за рационом своей животинки — полезла смотреть, чем же он там шуршит. Полезла между сидениями, изрядно меня зажав, и напрасно я говорил ей:

— Давай ты сейчас просто возьмешь его на руки, а посмотрим, когда остановимся? — Потому что она отвечала:

— Да я быстро, только гляну и все.

А потом Румани завизжала и навалилась на меня.

В этом нет ничего плохого, в том, что Румани на меня навалилась. По ряду причин это даже приятно, потому что Румани красивая. Я бы обрадовался соприкосновению с ее телом, если бы не держал в это время руль. Как раз на ту руку, которой я его держал, Румани и упала — упала и руль дернулся, а вместе с ним дернулась и вся машина.

Пока я тщетно пытался выровнять тойоту Артура, кот, как ошпаренный, носился по салону. У кота сработал прекрасный инстинкт — инстинкт самосохранения, и кот пытался выбраться из смертельно опасного положения. Я бы хотел, что мой инстинкт самосохранения работал так же хорошо и не позволил мне, к примеру, садиться в тот день за руль.

В какой-то момент кот нашел себе надежное пристанище в лице моего лица. Просто прыгнул на голову и вцепился своими когтями в череп.

Сказать, что мне было больно — это не сказать ничего. Творилась какая-то адская вакханалия: в хаотично вертящейся по асфальту машине истерично орала девушка и плакал парень с котом на голове. Да, я рыдал, как ребенок, но не мог отпустить руль и скинуть животное. Вернее, не мог до тех пор, пока волчком закрученную машину не унесло в кювет, но, когда ее полет пришел к логическому завершению, кот сам спрыгнул с меня и улизнул в разбившееся окно. Больше я его никогда не видел.

Больше я вообще ничего не видел.

Я очень рад, что мы тогда не перевернулись. За это я благодарю Господа.

По ощущениям весь я остался цел, если не считать широких кровоточащих полос, оставленных когтями кота. Они горели огнем. Кровь, которая текла из них бесконечным потоком, залила мне глаза.

Я ничего не говорил, поэтому стояла тишина. Где находилась Румани я не знал — знал только, что она молчала.

Все случилось в небольшом лесу, и вот это хорошо. Хорошо потому, что без свидетелей. В то же время плохо, потому что никто не шел к нам на помощь.

Толково протереть глаза я не мог. Давил пальцами на веки и втирал кровавые катышки между век, отчего глаза щипало. В общем, делал только хуже. Чтобы не ослепнуть окончательно, я решил попросить помощи у кого-то из своих и достал телефон из кармана. Осталось только вслепую натыкать в нем чей-нибудь номер — Артура, Сагира, Ярослава — да хоть Лаврентия! Или даже Румани. Пускай промоет мне глаза своей рукой. Пусть положит мою голову на колени и погладит по щеке. Пусть скажет, что все будет хорошо.

Страх — это нормально, я разрешаю себе бояться.

Дорога пустовала, потому что я поехал в объезд основной — по такой хорошо, если хоть одна машина за утро проедет. И эта одна-единственная машина была в то утро нашей.

Так я думал, пока не услышал вдалеке шелест шин по асфальту.

Когда я понял, что кто-то едет в нашу сторону, я сперва обрадовался. Наверно, это естественно для людей, которые попали в беду: радоваться, если рядом появляется кто-то человеческий и разумный. Но потом я пожалел и о том, что обрадовался, и о том, что кто-то едет в нашу сторону: захотел, чтобы этот кто-то свернул или проехал мимо. Мне не нужно внимание со стороны скорой и полиции, мне не нужно, чтобы машину Артура кто-то трогал без его ведома — я еще не знал, в каком она состоянии, но все еще должен был отдать ее в руки владельцу. Как минимум я знал, что окна мы не открывали, а кот и Кира несмотря на это покинули машину — не по своей воле и не через дверь. Значит, какое-нибудь из окон наверняка разбилось. Как и почему — кто знает.

В общем, я не мог определиться, рад я или все же не рад гостям, пока неизвестная машина неумолимо приближалась. Чем ближе она подъезжала, тем больше я волновался. У меня холодели руки и ноги. Я не знал, что увидят люди, когда подойдут ко мне: катастрофу или просто машину, съехавшую на обочину. Я не знал даже, рискнут ли они подойти, будет ли им до меня дело.

Им не должно быть дела: помогать кому-то — себе дороже. Они наверняка спешат или боятся опоздать, у них должна быть тысяча и одна причина, чтобы не помогать нам. Мне. И я бы не осудил ни одну из этих причин: я всегда могу понять, когда человек делает выбор в свою пользу, я сам такой же. Если бы мы с Румани проезжали мимо разбитой машины и страдающих среди ее обломков людей, я бы даже не посмотрел в их сторону.

А те, кто проезжал мимо,