— Девушка, мне очень надо. Если остановлюсь, то не дойду. — Он говорил очень медленно, выдыхая изо рта прозрачное облачко пара. — Вы понимаете, я стал засыпать на ходу, значит, сил совсем не осталось.

Катя сурово свела брови, словно говорила с ребёнком:

— И всё же нельзя идти под обстрел. Давайте я провожу вас в убежище и вы отдохнёте.

— Нет-нет, прошу, не останавливайте. У меня очень важное дело.

Он снова двинулся вперёд, но Катя не отпускала, тогда он остановился, с обречённостью посмотрев на небо, в котором ветер мотал аэростаты. На лице его отразилась такая мука, что Катя не удержалась и пообещала:

— Когда обстрел закончится, я вас провожу.

— Правда?

Мужчина потёр щёки кулаками, обмотанными разрезанным шарфом, и вдруг спросил с нерешительностью в голосе:

— Скажите, а вы верующая?

Сперва Катя растерялась, но потом вспомнила про подаренный крестик и про то, как просила Бога сохранить Сергея от гибели. Ответить «нет» значило соврать, и она твёрдо сказала:

— Да.

У мужчины вырвался вздох облегчения. Позволив Кате отвести себя в бомбоубежище, он попросил её присесть рядом на скамейку у входа.

В этот час бомбоубежище было почти пусто, только в дальнем углу под грудой тряпья кто-то шумно ворочался. От обледеневшей скамейки по спине тёк холод, пробирая до костей.

Неловкими движениями сдёрнув обмотки из шарфа, мужчина выпростал руку с гноящимися раздутыми пальцами и засунул её за пазуху.

— Сейчас, сейчас. Не уходите, девушка.

На улице ухали снаряды, поэтому Катя поторопила:

— Пожалуйста, быстрее, у меня нет времени, я на дежурстве.

Согнув плечи, мужчина заторопился, а потом вытащил из кармана серёжки с гранёными зелёными камушками и протянул Кате.

— Возьмите. Это серьги моей жены Лиды. Она умерла неделю назад.

Не понимая, зачем мужчина даёт ей серьги, Катя отпрянула:

— Нет! Я не могу это взять.

Мужчина качнул головой в заячьей шапке:

— Возьмите. Отнесите в церковь, пусть отдадут для Победы. Я знаю, что в церкви собирают деньги на танковую колонну. Чувствую, мне самому не дойти, а жене обещал.

В его умоляющем взгляде сквозила такая безграничная доверчивость, что Катя не выдержала:

— Хорошо, я отнесу ваши серьги.

…Взяла. Славная девочка. И взгляд у неё хороший, умный.

Мужчина медленно повалился на бок и прикрыл глаза. Теперь можно и заснуть, главное, чтобы приснилась Лида, а ещё лучше — пришла и забрала к себе. Есть ему не хотелось, а это верный признак скорого конца. Сначала голод пожирает мышцы, потом органы, оставляя нетронутым только мозг и душу. Душу голоду он не отдал, не поменял Лидины серьги на хлеб — выполнил завещание. Мужчина улыбнулся: хорошо уходить из мира с чистым сердцем. Не размыкая век, он почувствовал, как подошла Лида, взяла за руку и повела за собой в голубую высь, где нет ни горя, ни страха.

* * *

С первых дней войны церковные приходы Ленинграда начали сбор пожертвований на оборону. Община Князь-Владимирского собора почти все свои деньги — более 700 тысяч рублей — отдала на устройство госпиталя. Из восьми миллионов рублей, которые были собраны верующими СССР на танковую колонну «Дмитрий Донской», два миллиона были переданы из блокадного Ленинграда. В осаждённом городе производились самые массовые перечисления в фонд обороны страны.

* * *

До церкви, куда Катя принесла серьги, надо было пройти через небольшой парк. Если смотреть вверх, то можно увидеть синее небо и сверкающие от инея ветки деревьев, а если опустить глаза вниз, то взгляд натыкался на серую протоптанную дорожку и ряды покойников, лежащих вдоль ограды. В распахнутые двери церкви свободно входили люди, крестясь и кланяясь, прежде чем войти.

На Катин вопрос о священнике худенький подросток в замызганной рабочей фуфайке махнул рукой:

— Не волнуйтесь, скоро будет. Отец Иоанн никогда службу не пропускает.

На службу отца Иоанна привозили на саночках две внучки. Старшая, пятнадцатилетняя Лизонька в материнском пальто, тянула верёвку а младшая Соня, которой недавно исполнилось девять лет, помогала сестре по мере надобности или подталкивала санки в горку.

Сам батюшка передвигался с трудом и когда смотрел на согнутые впереди спины внучек, плакал, не вытирая слёз, льдинками застывавших на морозе.

Остаться дома батюшка не мог, потому что люди ждали утешения и ободрения, и никто, как Господь, поставил его служить в блокадном городе. Блаженны плачущие, ибо они утешатся[21].

Сегодня немцы стреляли с особенным остервенением. Точным попаданием разнесло в щепки вмёрзшую в лёд баржу у набережной Невы и выворотило перила моста через Фонтанку. Держась на одной опоре, перила со стуком раскачивались от ветра, колотясь о гранитную чушку.

Отец Иоанн подумал, что на завтра придётся много отпеваний безвинно убиенных, а у него заканчивается песок, которым он посыпал тела, символически предавая их земле. Надо не забыть попросить кого-нибудь наколоть ломом ведро замёрзшего песка.

На подходе к церкви саночки перехватили прихожане, впрягаясь в верёвку вместо внучек.

В отличие от немевших ног руки двигались, поэтому отец Иоанн осенил всех крестным знамением и тихонько затянул тропарь при нападении врагов:

«Скоро предвари, прежде даже не поработимся врагом, хулящим Тя и претящим нам, Христе Боже наш, погуби Крестом Твоим борющия нас, да разумеют, како может Православных вера, молитвами Богородицы, Едине Человеколюбче».

Хотя на пороге церкви женщины подхватили батюшку под локти, он отстранился:

— Сам взойду.

В притвор отец Иоанн поднимался, переставляя ноги руками, но едва оказался внутри, как почувствовал прибавление силы.

— Слава Тебе, Господи, ещё день отстою.

Внучки помогли отцу Иоанну облачиться в рясу, которую он надевал прямо на ватник и армейские штаны. Руки мёрзли до посинения, с трудом удерживая кадило, которое висело тяжестью, подобно пудовой гире.

Из большой кружки, подаренной покойной женой, батюшка хлебнул глоток кипятка, чтобы не сел голос, и вышел на амвон.

Несмотря на голод, стужу, бомбёжки и обстрелы, народ в храм приходил толпами, как на Пасху. Батюшка не мог разобрать, кто из прихожан молодой, кто старый: он видел перед собой только глаза, наполненные надеждой, и души, парящие под куполом церкви в клубах общего дыхания.

Замотанные до ушей женщины из церковного хора уже приготовились к службе. Пытаясь согреться, они переминались с ноги на ногу и хлопали руками по бокам. Сгрудившиеся прихожане зашевелились в ожидании первых слов молитвы.

«Наверное, это и есть высшая любовь к Господу, служить ему на грани жизни и смерти», — умилённо подумал отец Иоанн, сбрасывая немощь, подобно ненужной одежде. Сейчас он был счастлив, что удостоился чести быть вместе с этими людьми,