то Нину с Ваней свезли бы на кладбище и не дождались бы они прибавки продовольственных норм.

С конца января в городе иждивенцам вместо ста двадцати пяти стали давать по двести пятьдесят грамм хлеба, служащим триста, а рабочим четыреста. Мяса давали по сто пятьдесят грамм на десять дней. Да и какое мясо? Кости!

Егор Андреевич похвалил себя, что сообразил варить кашу из боев, обои-то на чём приклеены? На клейстере из муки!

Чтобы не проесть все обои сразу, Егор Андреевич взял мелок, обошёл квартиру и под бормотание Кузовковой расчертил стены.

— Обдирать и варить будешь по метру в день, поняла?

Анна Павловна поджала губы и сварливо процедила:

— Поняла. Но когда война закончится, будешь, Егор Андреевич, сам обои клеить. На мою помощь не рассчитывай.

Её интонация была такой же, как в довоенной жизни, чему Егор Андреевич умилился до такой степени, что потрепал Кузовкову по плечу и сам удивился своему поступку.

Вместе с Верой и Анной Павловной Егор Андреевич произвёл полную ревизию квартиры для выявления продуктов питания.

У Кузовковой нашлись воск для натирки пола и глицерин. Вера принесла касторовое масло — на нём хорошо жарить — и выданные на работе корешки старых книг на рыбьем клею: из них можно сварить похлёбку.

Сам лично Егор Иванович внёс в питательный фонд три сыромятных ремня для холодца и отличные новенькие кожаные набойки.

— Из набоек сварю суп, — сразу же определилась Кузовкова, — но вам супа не дам. Набойки две — одна Нине, другая Ване, а мы перебьёмся.

Бережно упаковав сахар в старую квитанцию, Егор Андреевич послюнил палец и провёл им по газете, которой было выстлано дно посылки. Прилипшие к коже несколько крошечек сахарной пудры он облизывал долго, со смаком, а потом перевернул ящик и крепко стукнул по днищу: будет чем печку растопить.

Поскольку от резкого движения в глазах стало темно, Егор Андреевич несколько раз глубоко вздохнул, пережидая слабость. Если бы летом кто-нибудь предположил, что через несколько месяцев его крепкие руки, похожие на клешни, не смогут разломать почтовый ящик, Егор Андреевич отправил бы шутника охладиться стаканчиком ситро.

Но факт остаётся фактом: ящик на столе остался целёхонек, зато из-под газеты выпал листок серой бумаги, сложенный наподобие армейского треугольника.

— Ни надписи, ни подписи, — пробормотал Егор Андреевич, разглядывая треугольник.

Сунув письмо в карман, он подумал, что хорошо бы завязать узелок на память, иначе можно забыть про письмо и не отдать его Кате, а оно небось важное, если было спрятано под газетой.

* * *

После ареста мужа, заглушая водкой чувство потери, Варвара Николаевна Медянова — Серёжина мама — мечтала о смерти, а теперь, когда за плечами стоит гибель от голода, она неистово стремилась к жизни.

Говорят: «бойся своих желаний, они имеют обыкновение сбываться» — воистину так.

Внезапно ей пришла дикая мысль, что блокада стала для неё лекарством, избавившим голову от дурмана и вернувшим сына. Ведь она его почти потеряла, своего Серёжу. Приходила домой пьяная, спала или молчала. Эгоистка. От стыда за прошлое на глазах закипали слёзы злости на свою дурость. Но плакать нельзя, потому что слёзы истощают силы, которые надо беречь, чтобы записывать всё подробно. Теперь, в эту лютую зиму, распоротую морозами, все ленинградцы от мала до велика — не просто жители, они Свидетели.

Хотя от холода пальцы прилипали к клавишам пишущей машинки, Варвара Николаевна стала быстро печатать:

«20 января.

Редактор Мария Кондратьевна сказала, что ей звонили из Смольного и приказали подать списки на эвакуацию. Мы все заволновались, радуясь, что сможем вырваться из осаждённого города. Особенно хлопотала корректор Надежда Спиридоновна, у которой трое детей.

Список получился коротким, потому что почти все сотрудники редакции умерли. Мы с Марией Кондратьевной ехать отказались. Мария Кондратьевна сказала, что здесь родилась, здесь и умрёт, а я хочу быть ближе к Серёже, потому что не могу потерять его ещё раз. Поехала только корректор. В первую очередь эвакуируют женщин с детьми.

Хотя нормы хлеба прибавили, смертность очень высока. Умирают многие. Страшно подумать, сколько трупов лежит сейчас в запертых квартирах, и обнаружить их могут только крысы. Конечно, по городу ходят бытовые бригады девушек-комсомолок, таких же дистрофиков, как мы все. Но разве они и бойцы МПВО могут оказать помощь сотням тысяч людей?

Весь город полон слухами о наших успехах на фронте. В разговорах упоминают Мгу, Псков и даже Лугу. Но радио молчит, а газета написала только о взятии Холма.

Людям всё равно хочется добрых вестей.

Вчера была в церкви и увидела, как на моих глазах умерла одна певчая. Её отнесли в сторону, а батюшка продолжил служить молебен “В нашествии супостатов”.

Он сам очень истощён, но держится. Дай Бог ему сил, потому что мы, миряне, можем уехать в эвакуацию или оставить службу, а священники должны держаться до конца. Страшно представить, что станет с городом, если в нём затихнет молитва».

* * *

Из сводки Совинформбюро:

У убитого на подступах к Севастополю немецкого ефрейтора 2 роты 32 пехотного полка Рудольфа Тунша найден дневник. Приводим краткие выписки из этого дневника:

«13 декабря. Двигаемся к фронту для штурма Севастополя.

17 декабря. Русские стреляют как никогда и как раз туда, где мы находимся.

18 декабря. Кран, Гербер, Гейнц, Маттелде убиты. Сегодня у нас много мёртвых и почти 30 процентов раненых.

20 декабря. Наконец-то мы окопались. Ночь и весь день прошли в боях. Ружейные залпы, миномётный, артиллерийский огонь. Можно сойти с ума… Эдгард ранен, Дональд Рейф также. Я назначен командиром отделения, но со мной только 5 солдат. А весь взвод насчитывает лишь 12 человек. Нервы слабеют.

21 декабря. Продвинуться не удалось. В течение 3 дней без сна, без покоя, что может быть хуже?

22 декабря. Всё ещё лежим здесь. Кто нас вызволит из этого тяжёлого положения? Русские нас совершенно сотрут с лица земли. В нашей роте осталось 42 человека. От этого можно обезуметь».

* * *

Перед ночной бомбёжкой немцы сбрасывали на парашютиках светящиеся ракеты. Плавно болтаясь в воздухе, светляки рассеивали вокруг противные мертвенно-синие искры, которые у Кати ассоциировались со смертью.

Сирены завыли, когда до конца дежурства оставалось всего полчаса.

Прислонившись спиной к стене дома, она смотрела на стаю самолётов и думала о горячем чае и дрожжевом супе, представлявшем из себя тёплую воду, заквашенную на разведённых дрожжах. Хотя от супа бурчало в животе, голод на время отступал.

Стоящая рядом