твёрдо договаривались… Ну, честно говоря, так даже лучше. Потому что вопросы поставок мне проще будет обсуждать, зная, какое завтра в ЦК будет принято решение.

— Завтра Ферик прилетает, — сообщает мне Цвет, когда я приезжаю в казино. — Надо перетереть, так что ты не теряйся, будь под рукой.

— Буду, но только после обеда.

— Не, Бро, он хочет до обеда всё решить.

— Не выйдет, братан, — улыбаюсь я. — У меня стрела конкретно забита уже.

— Какая стрела? — злится он.

— С генсеком, брат, ему нельзя отказать.

Он не успевает разораться, потому что меня приглашают к телефону.

— Егор, — слышу я голос Новицкой. — Ну всё, меня отпустили готовиться к докладу. Я минут через сорок дома буду… Нет, через час, в гастроном ещё заскочу по пути. В общем, давай, через час тебя жду.

Вот это правильно, вот это по-нашему.

Писать и формулировать приходится мне.

— Не, что за дела, Ирина? — шутливо негодую я. — Ты меня и в горкоме своём заставляла доклады писать, и теперь вот. Я, между прочим, тебе больше не подчиняюсь.

— Подчинишься, — хитро щурится она. — Как миленький подчинишься! А не то я тебе колбасы докторской не дам, яичницы и молока.

— Ну, мать, — усмехаюсь я, — меню у тебя мишленовское прям. Ты круче Гордона Рамзи.

— Я не знаю, кто это, — пожимает она плечами. — Но кроме меня, тебя больше никто не накормит сегодня. Так что решай сам.

Ну, я соглашаюсь, что делать.

Звонит телефон. Это товарищ Ефим.

— Что там у вас за ЧП? — возбуждённо кричит он так, что даже мне в двух метрах от Ирины слышно.

Оказывается, его и первого секретаря обкома в срочном порядке вызывают на совещание. Ну, разошёлся Леонид Ильич, срочно всё решить хочет. Раз так срочно, значит готового решения, скорее всего, прямо завтра не будет. Нужно ведь всё проанализировать, просчитать, обмозговать. Ну и ладно. Нам главное дело с мёртвой точки сдвинуть.

Поговорив с Ефимом возвращаемся к докладу.

Сначала набрасываем рыбу, а потом уже прорабатываем детали. Кое-что у нас уже готово в форме записки, которую мы готовили для Гурко, но теперь нужно всё расширить, развернуть и рассказать настолько убедительно, чтобы старшие товарищи проголосовали сугубо «за» и сугубо единогласно.

Время пролетает быстро, и когда работа над текстом завершается, мы переходим к репетициям. Выступать решаю я, чтобы сделать правильные акценты на роли Новицкой и Скачкова. Сама она себя хвалить не будет, а я похвалю. Запросто.

Когда мы всё заканчиваем, оказывается уже около часа ночи. Ирина открывает бутылку пива и разливает по стаканам.

— Ир, ты чего, завтра надо быть свежими и собранными.

— От стакана пива свежесть твоя не испарится, — хмыкает она. — Пей, тебе говорят.

Она включает проигрыватель и ставит пластинку Аманды Лир, а я испытываю приступ дежавю и ловлю себя на мысли, что снова пытаюсь войти дважды в одну реку.

Give a bit of hmm to me…

Дай немного хм … мне, и я дам немного хм… тебе

Музыка волнующая… Я сажусь на диван и слежу, как Ирина уходит на кухню. Через минуту она выносит очередную партию бутербродов с толсто нарезанной варёной колбасой на батоне.

Она опускается передо мной на колени и протягивает блюдо. Но я смотрю не на колбасу, я смотрю на неё, в её глаза. И в них в этот момент нет ни малейшего намёка на патриотизм, воспитание молодёжи или даже уважение к ветеранам. Она хмыкает, догадываясь, что её тайна раскрыта и отбрасывает маску, ставя тарелку с бутербродами на пол.

— Может, — произносит она низким грудным голосом, которому позавидовала бы сама Аманда Лир, — останешься у меня? Уже поздно…

20. Болезненная фантазия

Я смотрю на неё, на ослепительную и обворожительную улыбку, на белокурые волосы, рассыпающиеся по плечам, на губы, на ямочки на щеках, на шею, на ключицы и грудь, немного выглядывающую из чуть более, чем нужно расстёгнутой блузы.

Безумие какое-то. Голос из колонок проникает глубоко под кожу, под сердце, в самое нутро. Низкий, бархатный… И я будто плыву по волнам этого голоса, насылающего на меня морок…

Я улыбаюсь, представляя себя сидящим на полу в отеле «Атлант ú к». Точно, Семён Семёныч Горбунков. Взгляд, наверное, такой же. Смешно…

— Это значит да? — чуть хрипло спрашивает Ирина, по-своему истолковывая мою улыбку.

Какой у неё низкий голос… Это от желания. Голова туманится. Я будто под наркотиком…

— Тебе не холодно? — спрашиваю я поёживаясь.

Мы никогда ничего не обещали друг другу. Вернее, она не обещала, а наличие каких-то намерений у меня даже не подразумевалось. Ей нравилась моя юность и дерзость, а мне нравилось заниматься с ней любовью без обязательств, зная что всё это скоро закончится…

Нет, вообще-то не так, то есть совсем не так… мне нравилось не думать ни о прошлом, ни о будущем. У нас ничего этого не было, ничего, кроме короткого настоящего. И вот это настоящее мне очень нравилось. И ей тоже. Было легко, забавно и неожиданно сердечно. Я продержался дольше других любовников. Но потом вдруг всё, наступил конец фильма, превед медвед.

— Нет, мне не холодно, — усмехается она и расстёгивает блузку ещё на две пуговицы. — Мне жарко…

Любовь закончилась резко и почти без объяснений, кроме того, что типа начинается новая жизнь, ЦК и все дела. Ледяной тон и немного стрихнина с мёдом. Тебе, короче, туда нельзя, мне то есть. В её новую жизнь. Аморалка, растление малолетних и вообще… Ну да, я проглотил, конечно, но это не было настоящей причиной… Мне кажется, нет.

Думаю, она просто побоялась, что всё может стать слишком серьёзным. До боли серьёзным. Смешки и шуточки всегда легче и проще. Туман, ароматизированный водяной пар, тяжесть внизу живота, дофамин, окситоцин и немного алкоголя — хороший суррогат, достаточный чтобы забыться после работы. По желанию можно тяжесть в животе заменить на порхание бабочек…

Да только, боюсь, она опоздала, и всё зашло слишком далеко. А потом переезд… И тут ей стало ещё страшнее. До жути. Всё чужое и недоброе. Раньше мужем был горком, а я — лишь интрижкой на стороне, а здесь всё оказалось иначе…

— Теперь всё по-другому, да? — тихонько спрашиваю я.

С перепугу же и с Арсенчиком связалась. Зачем, Ир? Дура, мягко говоря.

Она глядит на меня одновременно и застенчиво, и бесстыдно, как стеснительная гетера, или распутная девственница. Мда… Арсенчик мне не понравился… Совсем не понравился…

— Ты мне скажи, — шепчет она с невинной улыбкой и опускает ресницы…

Чего сказать-то? Что я не злюсь? Или что? Что мне всё равно? Что снова готов к тому, чтобы ты слизывала с меня чёрную икру и запивала шампанским? А разве мне всё равно?

Я подаюсь вперёд, протягиваю руку и касаюсь её волос. И меня будто током бьёт, и на мгновение вроде как даже вырубает и лишает рассудка. И вижу я в этот момент лицо Наташки. Близко-близко. Она улыбается, не ревнует меня и не печалится, а радуется будто мы давно не виделись, а тут раз и встретились. Только… только… Ой… а это не Наташка, это же та маленькая девочка с проспекта Ленина, которую я чуть не сбил, когда гнался за Снежинским…

Я хочу одёрнуть руку, но Ирина успевает накрыть её своей рукой и теперь прижимается к ней щекой. Ласкается и легонько краешком губ целует мою ладонь.

— Ириш, — говорю я и мотаю головой, сгоняя морок.

Что это за хрень вообще… Окно она что ли открыла…

— Ириш, послушай, я хочу тебе сказать…

Хочу, но не могу, не успеваю.

— Ты почему такой горячий… — хмурится она, и в этот момент в дверь громко стучат.

— Кто это посреди ночи? — хмурюсь вслед за ней и я.

Она замирает, повернув голову.

— Я посмотрю, — говорю я и поднимаюсь с дивана.

В дверь стучат сильнее.

— Вы нас топите! — кричит на весь подъезд взволнованная женщина. — У нас ванну заливает.

Я смотрю в глазок. Дама лет шестидесяти, волосы всклокочены, домашний халат, глаза как в «Последнем дне Помпеи».

— Глянь, это соседка? — пропускаю я к глазку Ирину.

— Да, — кивает она и открывает входную дверь.

— Товарищи! Ну что же вы! Вы нас топите! Что у вас такое⁈

Соседка врывается в прихожую и летит в ванную. Тут же выскакивает и бежит на кухню.

— Так, у нас же всё сухо, — удивляется Ира.

— Как сухо⁈ Вы издеваетесь что ли, у нас ручьём течёт! Ниагарой! Весь ремонт смыло! Сумасшедшие деньги!

— Позвольте, я гляну, — говорю