— Я могу идти?

Петр снова кивнул. Шустрый зам проворно выкатился изкабинета, а Петр вернулся к картинам, забрав со стола забытый юным мастеромкрохотный перочинный ножичек. Выбрав подходящее место, подцепил узким лезвиемхолст, отделил пару прядей. Воровато оглянувшись, оторвал кусок оберточнойбумаги, завернул в него добычу и поглубже спрятал в карман. Так же поступил и сдвумя другими картинами. Трудно было сформулировать четко, что именно егогложет, какие подозрения возникают в глубине души. Просто-напросто с некоторыхпор решил смотреть в оба, держать ушки на макушке и спрятать подальше излишнююдоверчивость. Прежние инстинкты неожиданно ожили от вечного, казалось бы, сна,наступившего после ухода в отставку…

— Жанна, — сказал он, щелкнув клавишей. —Когда Марушкин закончит с Косаревым, пусть зайдет ко мне. он тут забыл кое-что…Только обязательно.

— Будет сделано, Павел Иванович… Минут через пятьхудожник вновь возник на пороге, положил перед Петром небольшой бланк:

— Вот тут ваш автограф необходим… Петр подмахнулрасходный ордер, согласно которому г-ну Марушкину причиталась за изготовлениерам какая-то мелочь. И небрежно поинтересовался:

— До копеечки рассчитался мой зам?

— А то! — воскликнул сияющий Марушкин. Извлек изнагрудного кармана потертой джинсовой куртки пачку зеленых бумажек, сложеннуювдвое и перехваченную желтой резинкой. — Пять штук, копеечка в копеечку.Премного благодарны, Паливапыч, и всегда к вашим услугам. Разрешитеулетучиться?

— Тратить спешишь?

— Ну, около того… — признался Марушкин. — Так,расслабиться немного после трудов праведных с помощью алкоголя и доступногоженского поголовья. Так это ж ненадолго, мне мастерскую пора покупать, кровь износу. Если еще понадоблюсь…

— Ты только смотри… — поднял палец Петр.

— Павел Иванович! — проникновенно возопилМарушкин, прижимая ладони к хилой груди. — Вы не думайте, что если ямалость самую эксцентричный, то автоматически лишен житейского практицизма…Присутствует таковой, как же. Будьте благонамеренны, я что трезвый, что пьяный— язык за зубами держать умею, не первый год замужем… Нешто мы сиволапые? Всепонимаем…

— Ладно, верю, — сказал Петр. — Ножичеквозьми, забыл. Если опять понадобишься, где искать? Засунул я куда-то твоикоординаты, уж извини…

— Да бывает, — Марушкин быстро набросал на листкеадрес и телефон. — Ждать буду с нетерпением, Паливаныч, всего вамнаилучшего!

Когда за ним закрылась дверь, Петр вернулся к картинам и ещепару минут разглядывал холсты, осторожненько царапая ногтем в подходящих местах,так, чтобы, боже упаси, не оставить следов. Подозрения крепли, не на шутку…

— Можно, я уберу, Павел Иванович? От неожиданности онвскинулся, как ошпаренный, выпрямляясь, зацепил ногой картину, и она с грохотомобрушилась плашмя на ковер. Смущенно улыбнулся:

— Пугаешь ты меня, тезка Орлеанской девственницы…

— Опять насмехаетесь? — грустно сказалаЖанна. — Девственницу какую-то придумали…

— Не какую-то, а Орлеанскую.

— А это кто?

Павел мысленно воздел очи горе, вздохнул. Впрочем, к чему ейс такой фигуркой и мордашкой углубленное знание истории? Смешно даже…

— Убрать?

— Убери,конечно.

Покосившись на него через плечо, Жанна нагнулась за смятойбумагой — не присела на корточки, как это в обычае у женщин, особеннощеголяющих на глазах у мужика в мини-юбках, а именно нагнулась, держа ногипрямо, так что взору Петра предстали кое-какие пикантные тайны. Без сомнения,проделано это было умышленно.

Невольно отведя глаза, он проворчал:

— Слушай, тезка Орлеанской девы, на работу, вообще-то,следует и плавки надевать…

Жанна выпрямилась, обожгла его томным взглядом и сообщила:

— Я сегодня такая рассеянная, Павел Иванович,ничегошеньки у меня под этим нет… — и медленно провела ладонями по юбке иблузке. — Ранний склероз начинается, право слово…

— Опять за свое?

Старательно запихав скомканную бумагу в урну, Жанна подошлавплотную:

— Павел Иванович, вы меня что, бросили? И я теперь —соблазненная и покинутая?

— Да ладно тебе.

— Ну, а все-таки? За десять-то дней любые царапинызатянутся. А вы девушкой откровенно пренебрегаете. А девушка, между прочим,истомилась вся, сберегаючи себя для единственного… Па-авел Иваныч! Садист вы,честное слово…

Если откровенно, у него приятно взыграло мужское самолюбие —не столь уж часто его откровенно домогались юные красоточки. Пусть даже, строгоговоря, не его, пусть тут и просматривалась финансовая подоплека… Если подуматьтрезво, Пашку многое оправдывает. Все, с кем он забавлялся, в том числе и награни, имели полное право отказаться, заехать по физиономии, гордо хлопнутьдверью… Однако ни одна этого не сделала.

— Жанна, — сказал он, глядя в глуповатые красивыеглазенки. — Тебе, часом, фотографии не вернуть?

— Которые? — подняла идеально вычерченные бровкиЖанна. — А-а… Нет, зачем? Вот кстати, у меня подружка работает в театре, вкостюмерной. Помните, я говорила? Можно взять на пару дней ихний гусарскиймундирчик… Павел Иваныч? Я же не дура, у меня тоже бывают идеи…

«Ну, эта в помощи доброго самаритянина не нуждается, —про себя констатировал он. — Наоборот».

— Па-авел Иваныч… — тоном обиженного ребенка протянулаЖанна. — Лето же, смена гардероба. А я на Лохвицкого в «Чаровнице» такойкостюмчик видела… Светленький, без подкладки, конкретная Италия, не бодяжная…

И ухватилась тонкими пальчиками за узел его галстука. Петр,мысленно плюнув, уступил — ежели совсем честно наедине с собой, то не очень-тои тянуло разыгрывать монаха. Расстегивая на ней блузочку, он поймал себя натом, что делает это привычно, со сноровкой окруженного девичьим сговорчивымцветником барина времен Очаковских и покоренья Крыма. Опять-таки привычно —была практика во время визита телезвездочки — пристраивая девушку на обширноммягком кресле, он успел подумать, что рискует не то чтобы переродитьсяхарактером, но изрядно врасти в Пашкин образ. Если это продлится еще с месяц,трудновато будет потом отвыкать — от сговорчивых телочек, от роскошной машины,от услужливой горничной, бдительной охраны и всего прочего. Марк Твен, пожалуй,чуточку перемудрил, заставив своего нищего тяготиться королевскойроскошью, — роскошь, знаете ли, обладает пакостным свойством засасывать,особенно тех, кто вырос пусть и не в канаве, но и не в холе…

Жанна застонала, притягивая его голову, и он перестал очем-либо думать, потому что мужик есть мужик и пишется «мужик», аминь, проститы меня. господи…

…Потом она беззаботно пускала дым, уютно устроившисьобнаженной в черном кресле так, как на одной из фотографий в отведенном ейконверте. Петр, приведя себя в порядок, присел на подлокотник и рассеяннопогладил ее волосы — чтобы не выглядеть разочарованным в подруге любовником.Вернется Пашка, все пойдет по новой, поэтому не стоит разочаровывать девочкухолодным обращением, она-то в чем виновата?