закидывает гипотетические удочки и просто-напросто мне врет. Я с возрастающим недоумением и подозрительностью уставился на Андервуда. Это он что, серьезно? Я вот сейчас должен ему на слово поверить и начать подозревать своих ребят в чем только не? Не дождется.

— Я вот одного не понимаю. Это что, не ревизионная проверка, а проверка на вшивость такая? Чем мы заслужили с вашей стороны сомнительную честь сталкивать меня и моих подчиненных лбами?

Андервуд посмотрел на меня в ответ прозрачным и честным взором и даже снизошел до ответа:

— Мне, по-вашему, делать больше нечего?

Я смутился, понимая, что действительно слишком уж много о себе думаю. В самом деле, мы же не крысы в эксперименте Дезора, чтобы выделять специального человека опыты по установке социальной иерархии на нас проводить, и решил уточнить:

— Просто выглядит ваше утверждение именно так.

— Я имел в виду гипотетическую ситуацию, — пояснил полковник и ушел, оставив меня задумчиво созерцать стену и думать о смысле жизни, взаимоотношений в коллективе и о том, зачем этот противоречивый человек вообще ко мне сейчас приходил.

* * *

Гриф вышел из кабинета Честера разозленным донельзя. Этот неопытный полудурок с потрясающей интуицией чуть не раскусил всю игру, и только его адская неуверенность в себе позволила полковнику пройти по тонкой кромке смеси недоговоренности и правды. Недостаток самоуверенности правится только временем и опытом, и даже хорошо, что Честер себя недооценивает. На памяти полковника гораздо чаще с обретением толики власти командиры ловили звезду и королевское самомнение. Хотя отстранить от работы и потом с пиететом вернуть на место, откуда было взято, несомненно, тоже поможет, но будет паскудно.

Не менее паскудным было и другое: впервые в жизни Андервуд, глядя на то, как неукротимый восторг от неумолимого обаяния кремнийорганической эволюции выливается в слова, промолчал и не рискнул сыграть на убеждениях лидера, ковырнув их на прочность. И без того момент, когда искренняя влюбленность в природу Шестого ушла на глубину зрачков и уступила место ледяной корочке недоверчивости, ударил по самому полковнику в ответ невидимым молотком прямо в середку тщательно сдерживаемого интереса к Корпусу. Оперативник совершенно точно в свой обожаемый мир верил всем сердцем, Гриф прекрасно отличал человека, делом увлеченного, от изображающего кипучую деятельность активиста, что на деле оказывается нулем без палочки. И для полковника этот момент стал первым тревожным звоночком — личные пристрастия в его деле недопустимы.

Поэтому Андервуд злился на себя, на свою работу, на Честера, да на весь мир, понимая, что для него теперь делом профессиональной чести будет найти в лидере и его коллективе зацепку и попытаться все разрушить — или не найти и скрепить их окончательно до состояния алмаза или его более прочной вариации — лонсдейлита с гексагональной решеткой молекулярного строения, так, чтобы намертво и никакая зараза извне команду не взяла. Жаль только, что он сам потом пролетит мимо первопроходческой проруби выловленной щучкой — эти не простят, он прекрасно понимал. И его сей факт невероятно удручал.

Глава 11

Спасение диких животных — дело их собственных лап

Полковник внимательно наблюдал за мной и оперативниками, изредка подбрасывая язвительные вопросы и комментарии, и старательно изображал стервозного бюрократа, цепляющегося к самым незначительным отклонениям от инструкций. По крайней мере, я надеялся, что изображал, подловить и раскусить его я никак не мог, а в то, что он непроходимая бюрократическая зануда, я не верил. Я такое и сам мог изобразить в полный рост. Но чем дальше, тем больше убеждался, что я в очередной раз в людях обманулся — Андервуд с каждым мгновением становился все большей неприятностью, сующей свой нос везде, где можно, и где не можно — тоже.

Он примечал любое несоответствие инструкциям, любую мелочь, даже в пищевой принтер залез и настройки проверил, отметив, что обожаемые мной ириски и любимые великолепной пятеркой мясные чипсы чили точно в стандартные входить не могут. Пришлось лицензию на покупку дополнительных пищевых настроек выкапывать из документов, помогло только то, что я не могу изменить своей природе параноидального хомяка и цифровые копии всей документации своего отдела складываю в отдельный файл. Вот и пригодились.

Отдельный интерес у него, конечно, вызвала наша стародавняя инструкция, по которой мы в поле учились ходить, когда о колонии и речи не шло. Я когда сию древность у него на голопланшете увидел — у меня все зубы разом заныли.

— Почему вас пятеро в поле ходит? — в первую же очередь, едва зайдя ко мне в кабинет, поинтересовался Андервуд. — В инструкции указано восемь человек.

— Это старая инструкция, — спокойно ответил я. — Новую мы писать не стали. Точнее, она есть, просто в виде лекционно-практического курса подготовки оперативников при колониальной полиции, вот там вся новая документация и лежит. А мы просто работаем.

— Халатность, — брезгливо поморщился полковник. — Допустим. А почему такой странный порядок действий — ходить кругом?

— Так мы же не на людей охотимся, а стремимся не быть укушенными и немножко по пути мир изучить, — терпеливо ответил я. — Отсюда и круговая организация движения, так мы все вокруг видим, спины прикрыты, и друг друга контролируем.

— Почему не все в тяжелой броне?

— Двое в тяжелой, трое в легкой. Или наоборот. Кто-то должен быть мобильным, кто-то — подставить броню под зубы, иначе никак.

Андервуд ничего не сказал, но выразительно скривился. Возразить ему было нечего — кто еще, кроме нас, подобную ересь практиковал? Да никто. Но то, что ему все не нравилось, было очевидно.