— Оля, да ведь, может, и неправда, может, они и не сын его!

Оля быстро посмотрела на нее, сообразила, посмотрела на меняпрезрительно и повернулась назад в комнату, но прежде чем захлопнуть дверь,стоя на пороге, еще раз прокричала в исступлении Стебелькову:

— Вон!

И даже топнула на него ногой. Затем дверь захлопнулась и ужезаперлась на замок. Стебельков, все еще держа меня за плечо, поднял палец и,раздвинув рот в длинную раздумчивую улыбку, уперся в меня вопросительнымвзглядом.

— Я нахожу ваш поступок со мной смешным и недостойным, —пробормотал я в негодовании.

Но он меня и не слушал, хотя и не сводил с меня глаз.

— Это бы надо ис-сле-довать! — проговорил он раздумчиво.

— Но, однако, как вы смели вытянуть меня? Кто это такое? Чтоэто за женщина? Вы схватили меня за плечо и подвели, — что тут такое?

— Э, черт! Лишенная невинности какая-то… «частоповторяющееся исключение» — вы следите?

И он уперся было мне в грудь пальцем.

— Э, черт! — отпихнул я его палец.

Но он вдруг, и совсем неожиданно, засмеялся тихо, неслышно,долго, весело. Наконец надел свою шляпу и, с быстро переменившимся и ужемрачным лицом, заметил, нахмурив брови:

— А хозяйку надо бы научить… надо бы их выгнать из квартиры— вот что, и как можно скорей, а то они тут… Вот увидите! Вот помяните моеслово, увидите! Э, черт! — развеселился он вдруг опять, — вы ведь Гришудождетесь?

— Нет, не дождусь, — отвечал я решительно.

— Ну и все едино…

И не прибавив более ни звука, он повернулся, вышел и направилсявниз по лестнице, не удостоив даже и взгляда очевидно поджидавшую разъяснения иизвестий хозяйку. Я тоже взял шляпу и, попросив хозяйку передать, что был я,Долгорукий, побежал по лестнице.

Я только потерял время. Выйдя, я тотчас пустился отыскиватьквартиру; но я был рассеян, пробродил несколько часов по улицам и хоть зашел впять или шесть квартир от жильцов, но уверен, что мимо двадцати прошел, незаметив их. К еще пущей досаде, я и не воображал, что нанимать квартиры тактрудно. Везде комнаты, как васинская, и даже гораздо хуже, а цены огромные, тоесть не по моему расчету. Я прямо требовал угла, чтоб только повернуться, и мнепрезрительно давали знать, что в таком случае надо идти «в углы». Кроме того,везде множество странных жильцов, с которыми я уж по одному виду их не мог быужиться рядом; даже заплатил бы, чтоб не жить рядом. Какие-то господа безсюртуков, в одних жилетах, с растрепанными бородами, развязные и любопытные. Водной крошечной комнате сидело их человек десять за картами и за пивом, а рядоммне предлагали комнату. В других местах я сам на расспросы хозяев отвечал такнелепо, что на меня глядели с удивлением, а в одной квартире так дажепоссорился. Впрочем, не описывать же всех этих ничтожностей; я только хочусказать, что, устав ужасно, я поел чего-то в одной кухмистерской уже почтикогда смерклось. У меня разрешилось окончательно, что я пойду, отдам сейчас сами один Версилову письмо о наследстве (без всяких объяснений), захвачу сверхумои вещи в чемодан и узел и перееду на ночь хоть в гостиницу. В концеОбуховского проспекта, у Триумфальных ворот, я знал, есть постоялые дворы, гдеможно достать даже особую комнатку за тридцать копеек; на одну ночь я решилсяпожертвовать, только чтоб не ночевать у Версилова. И вот, проходя уже мимоТехнологического института, мне вдруг почему-то вздумалось зайти к ТатьянеПавловне, которая жила тут же напротив Технологического. Собственно, предлогомзайти было все то же письмо о наследстве, но непреодолимое мое побуждениезайти, конечно, имело другие причины, которых я, впрочем, не сумею и теперьразъяснить: тут была какая-то путаница в уме о «грудном ребенке», «обисключениях, входящих в общее правило». Хотелось ли мне рассказать, илипорисоваться, или подраться, или даже заплакать — не знаю, только я поднялся кТатьяне Павловне. Я был у ней доселе всего лишь один раз, в начале моегоприезда из Москвы, по какому-то поручению от матери, и помню: зайдя и передавпорученное, ушел через минуту, даже и не присев, а она и не попросила.

Я позвонил, и мне тотчас отворила кухарка и молча впустиламеня в комнаты. Именно нужны все эти подробности, чтоб можно было понять, какимобразом могло произойти такое сумасшедшее приключение, имевшее такое огромноевлияние на все последующее. И во-первых, о кухарке. Это была злобная и курносаячухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну, а та,напротив, расстаться с ней не могла по какому-то пристрастию, вроде как устарых дев к старым мокроносым моськам или вечно спящим кошкам. Чухонка илизлилась и грубила, или, поссорившись, молчала по неделям, тем наказывая барыню.Должно быть, я попал в такой молчальный день, потому что она даже на вопросмой: «Дома ли барыня?» — который я положительно помню, что задал ей, — неответила и молча прошла в свою кухню. Я после этого, естественно уверенный, чтобарыня дома, прошел в комнату и, не найдя никого, стал ждать, полагая, чтоТатьяна Павловна сейчас выйдет из спальни; иначе зачем бы впустила менякухарка? Я не садился и ждал минуты две-три; почти уже смеркалось, и темнаяквартирка Татьяны Павловны казалась еще неприветливее от бесконечного, вездеразвешанного ситца. Два слова про эту скверную квартиренку, чтоб понятьместность, на которой произошло дело. Татьяна Павловна, по характеру своему,упрямому и повелительному, и вследствие старых помещичьих пристрастий не моглабы ужиться в меблированной комнате от жильцов и нанимала эту пародию наквартиру, чтоб только быть особняком и сама себе госпожой. Эти две комнаты былиточь-в-точь две канареечные клетки, одна к другой приставленные, одна другойменьше, в третьем этаже и окнами на двор. Входя в квартиру, вы прямо вступали вузенький коридорчик, аршина в полтора шириною, налево вышеозначенные двеканареечные клетки, а прямо по коридорчику, в глубине, вход в крошечную кухню.Полторы кубических сажени необходимого для человека на двенадцать часоввоздуху, может быть, в этих комнатках и было, но вряд ли больше. Были они добезобразия низки, но, что глупее всего, окна, двери, мебель — все, все былообвешано или убрано ситцем, прекрасным французским ситцем, и отделанофестончиками; но от этого комната казалась еще вдвое темнее и походила навнутренность дорожной кареты. В той комнатке, где я ждал, еще можно былоповернуться, хотя все было загромождено мебелью, и, кстати, мебелью весьманедурною: тут были разные столики, с наборной работой, с бронзовой отделкой,ящики, изящный и даже богатый туалет. Но следующая комнатка, откуда я ждал еевыхода, спальня, густо отделенная от этой комнаты занавесью, состояла, какоказалось после, буквально из одной кровати. Все эти подробности необходимы,чтобы понять ту глупость, которую я сделал.

Итак, я ждал и не сомневался, как раздался звонок. Я слышал,как неторопливыми шагами прошла по коридорчику кухарка и молча, точь-в-точь каки давеча меня, впустила вошедших. Это были две дамы, и обе громко говорили, нокаково же было мое изумление, когда я по голосу узнал в одной Татьяну Павловну,а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен был теперьвстретить, да еще при такой обстановке! Ошибаться я не мог: я слышал этотзвучный, сильный, металлический голос вчера, правда всего три минуты, но оностался в моей душе. Да, это была «вчерашняя женщина». Что мне было делать? Явовсе не читателю задаю этот вопрос, я только представляю себе эту тогдашнююминуту, и совершенно не в силах даже и теперь объяснить, каким образомслучилось, что я вдруг бросился за занавеску и очутился в спальне ТатьяныПавловны. Короче, я спрятался и едва успел вскочить, как они вошли. Почему я непошел к ним навстречу, а спрятался, — не знаю; все случилось нечаянно, в высшейстепени безотчетно.