Я слушал в глубочайшем изумлении.

— За двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь,говорит народная, или, вернее, простонародная пословица. Я же говорю так:исключения, беспрерывно повторяющиеся, обращаются в общее правило. За другимзайцем, то есть, в переводе на русский язык, за другой дамой погнался — ирезультатов никаких. Уж если что схватил, то сего и держись. Где надо убыстрятьдело, он там мямлит. Версилов — ведь это «бабий пророк-с» — вот как его молодойкнязь Сокольский тогда при мне красиво обозначил. Нет, вы ко мне приходите!Если вы хотите про Версилова много узнать, вы ко мне приходите.

Он видимо любовался на мой раскрытый от удивления рот.Никогда и ничего не слыхивал я до сих пор про грудного ребенка. И вот в этотмиг вдруг хлопнула дверь у соседок и кто-то быстро вошел в их комнату.

— Версилов живет в Семеновском полку, в Можайской улице, домЛитвиновой, номер семнадцать, сама была в адресном! — громко прокричалраздраженный женский голос; каждое слово было нам слышно. Стебельков вскинулбровями и поднял над головою палец.

— Мы о нем здесь, а он уж и там… Вот они, исключения-то,беспрерывно повторяющиеся! Quand on parle d’une corde…[36]

Он быстро, с прискоком присел на диване и сталприслушиваться к той двери, к которой был приставлен диван.

Ужасно поражен был и я. Я сообразил, что это, вероятно, та самаямолодая женщина прокричала, которая давеча убежала в таком волнении. Но какимже образом и тут Версилов? Вдруг раздался опять давешний визг, неистовый, визгозверевшего от гнева человека, которому чего-то не дают или которого от чего-тоудерживают. Разница с давешним была лишь та, что крики и взвизги продолжалисьеще дольше. Слышалась борьба, какие-то слова, частые, быстрые: «Не хочу, нехочу, отдайте, сейчас отдайте!» — или что-то в этом роде — не могу совершенноприпомнить. Затем, как и давеча, кто-то стремительно бросился к дверям иотворил их. Обе соседки выскочили в коридор, одна, как и давеча, очевидноудерживая другую. Стебельков, уже давно вскочивший с дивана и с наслаждениемприслушивавшийся, так и сиганул к дверям и тотчас преоткровенно выскочил вкоридор прямо к соседкам. Разумеется, я тоже подбежал к дверям. Но егопоявление в коридоре было ведром холодной воды: соседки быстро скрылись и сшумом захлопнули за собою дверь. Стебельков прыгнул было за ними, ноприостановился, подняв палец, улыбаясь и соображая; на этот раз в улыбке его яразглядел что-то чрезвычайно скверное, темное и зловещее. Увидав хозяйку,стоявшую опять у своих дверей, он скорыми цыпочками побежал к ней черезкоридор; прошушукав с нею минуты две и, конечно, получив сведения, он ужеосанисто и решительно воротился в комнату, взял со стола свой цилиндр, мелькомвзглянулся в зеркало, взъерошил волосы и с самоуверенным достоинством, даже непоглядев на меня, отправился к соседкам. Мгновение он прислушивался у двери,подставив ухо и победительно подмигивая через коридор хозяйке, которая грозилаему пальцем и покачивала головой, как бы выговаривая: «Ох шалун, шалун!»Наконец с решительным, но деликатнейшим видом, даже как бы сгорбившись отделикатности, постучал костями пальцев к соседкам. Послышался голос:

— Кто там?

— Не позволите ли войти по важнейшему делу? — громко иосанисто произнес Стебельков.

Помедлили, но все-таки отворили, сначала чуть-чуть, начетверть; но Стебельков тотчас же крепко ухватился за ручку замка и уж не далбы затворить опять. Начался разговор, Стебельков заговорил громко, всепорываясь в комнату; я не помню слов, но он говорил про Версилова, что можетсообщить, все разъяснить — «нет-с, вы меня спросите», «нет-с, вы ко мнеприходите» — в этом роде. Его очень скоро впустили. Я воротился к дивану и сталбыло подслушивать, но всего не мог разобрать, слышал только, что частоупоминали про Версилова. По интонации голоса я догадывался, что Стебельков ужеовладел разговором, говорит уже не вкрадчиво, а властно и развалившись, вродекак давеча со мной: «вы следите?», «теперь извольте вникнуть» и проч. Впрочем,с женщинами он должен быть необыкновенно любезен. Уже раза два раздался егогромкий хохот и, наверно, совсем неуместно, потому что рядом с его голосом, аиногда и побеждая его голос, раздавались голоса обеих женщин, вовсе невыражавшие веселости, и преимущественно молодой женщины, той, которая давечавизжала: она говорила много, нервно, быстро, очевидно что-то обличая и жалуясь,ища суда и судьи. Но Стебельков не отставал, возвышал речь все больше и большеи хохотал все чаще и чаще; эти люди слушать других не умеют. Я скоро сошел сдивана, потому что подслушивать показалось мне стыдно, и перебрался на моестарое место, у окна, на плетеном стуле. Я был убежден, что Васин считает этогогосподина ни во что, но что объяви я то же мнение, и он тотчас же с серьезнымдостоинством заступится и назидательно заметит, что это «человек практический,из людей теперешних деловых, и которого нельзя судить с наших общих и отвлеченныхточек зрения». В то мгновение, впрочем, помню, я был как-то весь нравственноразбит, сердце у меня билось и я несомненно чего-то ждал. Прошло минут десять,и вдруг, в самой середине одного раскатистого взрыва хохота, кто-то,точь-в-точь как давеча, прянул со стула, затем раздались крики обеих женщин,слышно было, как вскочил и Стебельков, что он что-то заговорил уже другимголосом, точно оправдывался, точно упрашивая, чтоб его дослушали… Но его недослушали; раздались гневные крики: «Вон! вы негодяй, вы бесстыдник!» Однимсловом, ясно было, что его выталкивают. Я отворил дверь как раз в ту минуту,когда он выпрыгнул в коридор от соседок и, кажется, буквально, то есть руками,выпихнутый ими. Увидав меня, он вдруг закричал, на меня указывая:

— Вот сын Версилова! Если не верите мне, то вот сын его, егособственный сын! Пожалуйте! — И он властно схватил меня за руку.

— Это сын его, родной его сын! — повторял он, подводя меня кдамам и не прибавляя, впрочем, ничего больше для разъяснения.

Молодая женщина стояла в коридоре, пожилая — на шаг сзади еев дверях. Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, летдвадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколькопохожая на мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в моей памяти; толькоЛиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневномисступлении, в котором стояла передо мной эта особа: губы ее были белы,светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования. Помню тоже, чтосам я был в чрезвычайно глупом и недостойном положении, потому что решительноне нашелся, что сказать, по милости этого нахала.

— Что ж такое, что сын! Если он с вами, то он негодяй. Есливы сын Версилова, — обратилась она вдруг ко мне, — то передайте от меня вашемуотцу, что он негодяй, что он недостойный бесстыдник, что мне денег его не надо…Нате, нате, нате, передайте сейчас ему эти деньги!

Она быстро вырвала из кармана несколько кредиток, но пожилая(то есть ее мать, как оказалось после) схватила ее за руку: