Он битый час пытался хоть кого-то зазвать на обед, весь взмок и едва не плакал:

– Я знаю, вы просто не верите старой ведьме, вы ей не верите…

– Нет-нет, что ты такое говоришь…

– Ей вы не верите, а мне почему не верите? Мне что, сердце у себя вырвать, печень с легкими вырезать, чтобы вы поверили? Ладно, не верите – не ешьте. Братуля сейчас отмоет котел и заново все приготовит. Если кто не верит, идите и посмотрите. А эту ведьму старую я и близко к котлу не подпущу…

– Яньцзао, зачем это?

– Смилуйтесь, пощадите! – он снова бухнулся на колени и стал стучать лбом по полу, словно толок чеснок.

Яньцзао обошел всех деревенских, которые помогали ему чинить крышу, и отбил столько земных поклонов, что по лбу его ручьем текла кровь, но никто так и не согласился разделить с ним обед. Яньцзао был верен своему слову: всю еду из котла он выбросил в канаву и велел сестре заново промывать рис, покупать мясо и готовить еще одно угощение на три стола – к тому времени деревенские уже выходили на дневные работы. Бабку свою он связал и усадил на обозрение всей деревни под большим кленом у околицы, подальше от кухни. Я из любопытства сходил туда посмотреть: полуобутая отравница сидела в полудреме, скосив глаза куда-то направо и вверх, ее беззубый рот механически шевелился, издавая какие-то слабые нечленораздельные звуки. От старухиных штанов уже разило мочой. Несколько деревенских пащенят собрались в сторонке и с опаской на нее поглядывали.

Во дворе Яньцзао снова накрыл три стола с мясом и рисом, но никто к нему не пришел. Только братуля сидела одна у стола, вытирая слезы.

Потом городские все-таки не устояли перед дармовым угощением, да и суеверных среди нас было немного. Не помню, кто подал пример, но в конце концов компания парней из «образованной молодежи» уселась за стол Яньцзао, и каждому досталось по несколько кусков говядины. Кто-то из парней прошептал, вытирая жирные губы: я уже и забыл, как мясо выглядит! Черт с ним, что отравленное, хоть наемся до отвала перед смертью.

Наверное, с того дня Яньцзао чувствовал себя обязанным перед нами. Мы почти перестали сами носить хворост – не успевали изжечь одну вязанку, как Яньцзао уже тащил следующую. Он прекрасно умел носить тяжести. На моей памяти Яньцзао все время что-нибудь тащил: или коромысло с навозом, или охапку хвороста, или большую грязную молотилку. Его плечи не знали отдыха ни зимой, ни летом. Ни в ясные дни, ни в непогоду. Когда он шел налегке, весь его силуэт создавал какое-то странное и отталкивающее впечатление, Яньцзао напоминал улитку без панциря. Или инвалида с тяжелым увечьем: без коромысла он плохо держал равновесие, качался из стороны в сторону, мог на ровном месте оступиться и полететь вверх тормашками, часто запинался о камни, сбивая ступни в кровь.

Если он нес хлопок, то нагружал его в корзины столько, что его самого было не видно под коромыслом, издалека это выглядело как настоящее чудо: две снежные горы сами вприпрыжку идут по дороге.

Однажды мы с ним носили куда-то зерно, и на обратном пути он положил в свои корзины по булыжнику. Объяснил, что коромысло нужно немного придавить, иначе идти будет неудобно. И правда, стоило коромыслу согнуться от тяжести, как оно слилось с телом Яньцзао в единое целое, и каждый его мускул стал двигаться в такт покачивающимся корзинам, а походка сделалась так упруга, что он быстро обогнал меня и исчез где-то вдали, хотя пустые корзины только что нес с посеревшим лицом, ступая суетливо и бестолково.

Он тоже был «национальным предателем». Потом я узнал, что если кто-то из местных прослыл «национальным предателем», его детям тоже никак не избавиться от позорного клейма. И сам Яньцзао верил, что он предатель. Поражаясь тому, как много навоза он таскает из коровника, с каким рвением берется за любую работу, одно время мы думали выдвинуть его в отличники производства. Но когда поделились с ним своей идеей, он обомлел и замахал руками:

– Тверезые, какой из меня отличник? Я национальный предатель!

Мы даже вздрогнули от испуга.

Мацяосцы считали спущенное сверху указание «разделять врагов и их детей» совершенно излишним. Должно быть, следуя тем же принципам, деревенские женщины завистливо шептались, когда жена Бэньи покупала мясо в снабженческом кооперативе: «Она же партсекретарь, разве ее кто обвесит!» И когда пащенок Бэньи плохо вел себя в школе, учитель делал ему внушение: «Ты ведь партсекретарь, а болтаешь на уроке, да еще мочишься прямо в классе!»

После Яньцзао стал «мыкуном» – так в Мацяо называют немых. Он отнюдь не родился немым, просто всегда был не особенно разговорчивым. Из-за того, что сам он считался национальным предателем, а дома у него жила старая отравница, невеста Яньцзао так и не сыскалась, хотя лоб ему давно прорезали морщины. Говорили, однажды старшая сестра тайком сосватала ему какую-то слепую девушку из соседней деревни, но когда новобрачным пришла пора разделить ложе, Яньцзао почернел лицом и наотрез отказался заходить в дом – всю ночь таскал по деревне ил на коромысле. И на второй вечер, и на третий случилось то же самое… Бедная слепая три ночи просидела в пустой комнате, глотая слезы. В конце концов сестре Яньцзао пришлось отвести невесту в родную деревню и заплатить ее родителям сто цзиней зерна отступных. Сестра укоряла Яньцзао, называла его жестоким, а он говорил, что не хочет обрекать девушку на жизнь с предателем.

Потом его сестра вышла замуж и уехала в далекий Пинцзян; навещая братьев в Мацяо, она видела, что у Яньцзао нет ни одной целой рубахи, а в котле плещется холодное варево, как будто он вообще никогда не разводит огня. Ту пару десятков цзиней кукурузы, которые Яньцзао выдавали в бригаде, он берег для младшего брата Яньу (см. статью «Вычура»), чтобы в школе ему не приходилось глотать один пустой рис. Глядя на все это, сестра украдкой роняла слезы. Яньцзао жил так бедно, что у него даже не было лишнего одеяла, и когда сестра гостила в родительском доме, им приходилось спать в одной постели. Как-то ночью шел дождь, сестра проснулась и увидела, что Яньцзао сидит, сгорбившись, в ногах кровати и тихо, по-кошачьи, плачет. Сестра спросила, что с ним такое. Вместо ответа Яньцзао ушел на кухню и сел сучить соломенную веревку.

Сестра тоже запакала, вышла на